Катя никогда его не искала, не спрашивала у оставшихся в
охране ребят, где он и что с ним, – еще не хватало!.. Катя постепенно его
забывала и больше никогда не сидела на лавочке за домом. Разговаривать стало не
с кем, и вспоминать ей не хотелось. Все ей казалось, что он ее предал, –
глупое, напыщенное, книжное слово!..
Никто никому ничего не должен – это она стала понимать
гораздо позже, а тогда ей казалось, что должен!.. Глеб был должен ей… себя.
Он должен был слушать, как она «рассказывает жизнь»,
разламывать пополам пирог с рисом и рыбой, зимой привозить завернутый в брезент
кусок Енисея – аккуратный кубик льда, выпиленный далеко от Белоярска. Лед
кололи, растапливали и пили, и это была самая вкусная вода на свете, куда там
французским и швейцарским альпийским источникам!..
Он должен был остаться рядом, как спасательный круг, хотя
Катю тогда еще не нужно было ни от чего спасать!..
Он должен был остаться рядом, но чуть поодаль, как тяжелое
орудие дальнего действия, – мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит там, где
должен стоять!.. И если вдруг нам срочно потребуется помощь, участие, или, к
примеру, жизнь за нас отдать, или собаку к врачу отвезти, мы должны знать, что
есть человек, который немедленно все это проделает. И, по большому счету, нам
все равно, почему он это делает – из любви к нам или по долгу службы!..
Он должен был «слушать ее жизнь» и «рассказывать свою», ей
это было важно, но она никогда не задавалась вопросом, важно ли ему. Наверное,
нет, и даже скорее всего нет, раз он так легко ушел от них и даже не попрощался
с мамой!..
Все это Катя обдумывала в гамаке, отталкиваясь ногой от
теплой и круглой земли и задумчиво щурясь на солнце, а потом встала и пошла
домой.
В Белоярске отныне стало… неинтересно.
Ну и что? Подумаешь!.. Так тоже бывает – никакая не любовь,
любовь у нее в Питере, очень красивая, яркая и похожая на ту, которую
показывают в кино, а тут была просто такая… дружба. Ну, она закончилась. Всему
на свете приходит конец.
Глеб вернулся еще один раз – когда она, похоронив отца и
узнав о смерти матери, ушла из дому куда глаза глядят, уверенная, что следующая
очередь ее и до утра она не доживет. Глеб тогда подобрал ее на улице, и она
долго его не узнавала, как будто смотрела не наружу, а внутрь себя, и все, что
там видела, было очень страшно. Он привез ее к Инне Селиверстовой, с которой
был знаком, и вдвоем они кое-как привели губернаторскую дочь в чувство. Инна
Васильевна раскрутила все дело с убийством отца и матери, и Катя, оплакав их,
вернулась в Питер и больше в Белоярске не была никогда.
Теперь Глеб вернулся в третий раз – тогда, в «Англии», когда
он окликнул ее, сидящую на диване со своим драгоценным портфелем, она увидела
его и поняла совершенно отчетливо, как будто кто-то сказал ей об этом, что
вот-вот случится нечто ужасное, непоправимое, огромное, что в очередной раз
перевернет ее жизнь. Не зря же он появился в третий раз после стольких лет!..
Кажется, так и полагается, три раза – четвертого не будет,
это точно.
– …Почему ты на меня так смотришь?
– А?!
Глеб Звоницкий медленно повернул голову, разлепил веки и
повторил:
– Почему ты на меня так смотришь? И почему мы не едем?..
– Господи, да мы же приехали! Вот мой дом!
– Хороший дом.
– Да. Наверное. Папа выбирал.
– Анатолий Васильевич выбрал тебе отличный дом.
– Ты подожди, я тебе помогу! Сам не вылезай!
– Катя, я не инвалид и не грудной ребенок.
Она обежала машину и принялась тащить его за руку, и он
досадливо отстранился.
– Я сам.
– Глеб, – тихонько спросила Катя, когда он кое-как вывалился
наружу и утвердился на непослушных, будто чужих ногах, – можно мне спросить?
– Спроси.
– Почему ты, когда ушел с работы, не попрощался со мной? И с
мамой не попрощался? Она мне тогда жаловалась, что ты только отцу сказал об
уходе, а к ней даже не зашел! – Взявшись рукой за распахнутую дверь машины,
Глеб пристально смотрел на нее, а она продолжала говорить, слишком быстро, как
ему казалось. – Я просто приехала однажды, а тебя нет. Я потом часто думала,
что мы тебя обидели, что ли!
– Никто меня не обижал.
– Тогда почему?
Он не мог сказать ей правду – стоя у нарядного подъезда
щегольского дома на Каменноостровском проспекте и мечтая только о том, чтобы
его не стошнило прямо здесь!
Да и какую именно правду?! В своей нынешней жизни Глеб точно
знал – есть несколько правд, и они все достоверны, хоть отличаются друг от
друга как небо от земли, и неизвестно, какую из них выбрать!..
Поэтому он сказал глупость:
– Катя, это было так давно, что я уже ничего не помню. У
меня вообще дырявая память.
Это как раз была ложь, такая откровенная, что Кате стало за
него стыдно. Ей стало стыдно, и она моментально отдалилась от него, он это
почувствовал, несмотря на пожар и адский грохот в голове. Была рядом, а
оказалась далеко-далеко.
– Ну и ладно, – сказала она, словно утешая себя тем, что ничего
другого, собственно, она и не ждала от этого человека. – Не помнишь так не
помнишь. Пойдем потихонечку.
Он зашаркал к подъезду. Она широко распахнула перед ним
высоченную дверь с медной начищенной ручкой. Нужно было преодолеть еще
несколько пологих ступенек – до лифта.
Глеб тяжело дышал.
– Доброго денечка, Катерина Анатольевна! Господи Иисусе, кто
это с вами?
– Это мой друг, Любаша! Вы не обращайте внимания, он выпил
лишнего, и его какие-то хулиганы обобрали.
Маленькая женщина с серым лицом, серыми волосами и в серых,
вытянутых на коленках штанах зацокала языком, провожая странную парочку серыми
востренькими глазками.
– А Геннадий Петрович не приезжамши! – вслед парочке громко
сказала она. – Как давеча уехамши, так больше и не приезжамши!
«Это ж надо такому быть, а? Это что ж такое делается, люди
добрые? Это какие такие времена наступили, что приличные женщины средь бела дня
к себе в квартиру алкоголиков водят и не боятся ни людей, ни молвы, ни
собственного мужика законного?! А с виду такая овечка, такая тихоня, как мышка
шмыгает туда-сюда, глаз не поднимет, голоса не повысит, и на тебе, туда же!..
Не зря говорят – в тихом омуте черти водятся! Вон у ней вид какой, аж
порозовела вся – видать, в нетерпении находится! И как только совести хватает в
дом тащить, в постелю супружескую?!»
Дверь лифта тяжело хлопнула, закрываясь, деревянные створки
сошлись, кабинка дрогнула, и они поехали. Лифт был старинный и ехал с медленным
достоинством.
