Кате страшно понравилось, что крошка такая большая, а
муравей такой маленький, и все-таки он старается, тащит, и она сказала об этом
Глебу.
Глеб согласился. Он с детства любил сказку «Как муравьишка
домой спешил», а басню Крылова «Стрекоза и Муравей» терпеть не мог, и он сказал
об этом Кате.
Катя заинтересовалась, и он ей объяснил, что муравей не
может быть таким идиотом, глупость придумал баснописец Крылов. Ну подумаешь,
стрекоза легкомысленна, ну и что тут такого!.. Это дело мужчины – и муравья! –
помочь, выручить из беды, а как же иначе?
Катя подумала и сказала – у них в школе все наоборот. У них
в школе как раз считается очень прекрасно, когда девочка, например, упала и
разбила коленку. Например, ее толкнули сильно, и она этой самой коленкой
въехала в батарею. И помогать ей никто не собирается. А, наоборот, все толпятся
вокруг и смеются. А когда она, эта девочка, например, встать совсем не может,
все начинают дразниться и кричать, что она «попрыгунья-стрекоза» и должна
прыгать на одной ноге!..
Глеб сказал, что это все глупости и детство, а тому, кто
смеется над чужой бедой, неплохо бы засветить, например, в ухо!.. А потом
осторожно спросил у Кати, когда это она так упала.
Катя горестно махнула рукой, но Глеб был настойчив, и они
закатали штанину и долго рассматривали ее раны, довольно значительные и, как
Глеб понял, болезненные. Содранная кожа подсыхала, трескалась, из трещин
сочилась сукровица, джинсы изнутри подмокали и прилипали, и Глеб сказал, что
нужно было, во-первых, обязательно сказать матери, а во-вторых, заклеить рану
пластырем.
На это Катя ответила, что, во-первых, матери она говорить ни
за что не станет, потому что в классе ее и так все считают маменьки-папенькиной
дочкой и думают, что она все время ябедничает, а она никогда не ябедничает! А
во-вторых, пластыря у нее вообще-то нету.
Муравей был забыт.
Нужно было что-то срочно предпринимать. Бежать в аптеку за
пластырем и оставить дочку начальника в одиночестве на лавочке Глеб никак не
мог. Бежать с ней тоже не мог: в любую минуту могли вернуться родители, и тогда
разбитая коленка показалась бы праздником жизни по сравнению с громами и
молниями, которые обрушились бы им на голову.
Катя смотрела на него с интересом, и именно в этот момент
младший лейтенант Звоницкий понял, что должен немедленно, не сходя с этого
места, доказать глупышке, что первое дело мужчины – помочь, выручить из беды, а
как же иначе?.. Иначе откуда девчонка узнает, что мужчины благородны, сильны и
призваны защищать, если он, Глеб, сию минуту ей это не докажет?!
И он придумал. У него была под курткой рация, допотопная,
тяжеленная, а у водителя в «Волге» – аптечка. Глеб ушел в кусты, долго вызывал
оттуда водителя, рация трещала, хрюкала, издавала еще какие-то дикие звуки, и
все никак не получалось «соединиться», а когда в конце концов получилось,
пришлось долго повторять, что именно ему, Глебу, нужно.
Все-таки пластырь водитель принес, коленка была заклеена, и Катя
Мухина потом полдня смотрела на Глеба Звоницкого, как, должно быть, уездные
барышни смотрели на героев войны двенадцатого года – с восхищением, обожанием и
даже некоторым экстазом.
С тех пор прошла уйма лет, а это по-прежнему было одним из
самых светлых его воспоминаний. Вот он и к Инженерному замку потащился только
потому, что когда-то на скамеечке изучал муравья, а потом заклеивал ободранную
Катину коленку!..
Почему так получается, что все самое хорошее, светлое,
понятное и… правильное бывает только в юности? Почему потом никак не удается
нащупать это светлое и правильное, а получается только у счастливчиков, у
«избранных», вроде Ястребова и его Инны?..
Следовало поторопиться, чтобы опоздание не стало
«значительным», и через несколько минут Глеб уже ступил на средиземноморскую
плитку ресторана «Иль Грапполо».
Глеб этого ресторана не знал и, получив приглашение, не
поленился, сунул нос в путеводитель, который всегда брал с собой. Именно в
Питере ему решительно не хотелось попадать впросак. Лев Лурье, словно
посмеиваясь изнутри путеводителя, пообещал Глебу «домашнюю пасту, нежную рыбу,
суп из ягод». А также «обширную винную карту», некоторую вальяжность и отчасти
– да-да! – небрежность персонала и фейсконтроль с пристрастием.
Машин на крохотном пятачке перед решеткой почти не было –
два каких-то джипа, тонированных и не слишком чистых, и легкомысленная дамская
иномарочка со зверушками на передней панели.
Должно быть, таможенник еще не прибыл.
Ну и славно. Будет лишний повод напомнить ему, что «точность
– вежливость королей» или «притворяйся вежливым – и привыкнешь», и еще
какую-нибудь назидательную школьную чушь в этом роде, чтоб уж окончательно
убедить дурашку в том, что тягаться с Глебом ему не под силу.
Еще вдруг очень захотелось есть – что там у нас в
путеводителе по части средиземноморской кухни?.. И Глеб решил, что обязательно
поест, даже если таможенник будет отравлять ему жизнь и портить аппетит! И еще,
по странной особенности мыслей забираться куда не следует, ему вспомнились
пирожки из палатки на углу улиц Ленина и Жданова в Белоярске. Там были самые вкусные
пироги, и вся губернаторская охрана об этом знала. Глеб забирал Катю из школы,
и они заезжали в эту палатку, и ели пироги, сидя на лавочке в чахлом сквере, и
разговаривали «о важном» – о Катиных кавалерах, о «несправедливой» тройке по
алгебре, о том, как Глеб на катере ходил к Гром-скале и какого там в прошлый
раз «взяли» омуля!.. Пироги были горячие, масляные, обжигали пальцы, и нужно
было подставлять ладошку ковшиком, чтобы не уронить самое вкусное – начинку.
Почему-то так получилось, что Глеб больше уже никогда не ел
таких вкусных пирогов.
Он потом ушел из губернаторской охраны, изумив Мухина и
ребят, с которыми проработал много лет, и больше никогда – ни разу! – не
останавливался возле палатки на углу улиц Ленина и Жданова!
Все эти воспоминания – и палатка, и Катя, и муравей в парке
Инженерного замка – были очень некстати, и, должно быть, из-за них Глеб
проморгал стремительное движение, которое произошло возле неприветливых темных
джипов.
А может, проморгал потому, что был решительно не готов к тому,
что случилось через секунду.
Грязная дверь распахнулась ему в лицо, он отшатнулся, и
напрасно, потому что сзади, поймав это неуверенное движение, его сильно ударили
по голове. Так, что он стал валиться на бок, и вечерний питерский воздух как-то
сгустился, стал вязким и перестал попадать в легкие. Все же Глеб не сразу упал,
у него были выучка и тренировка, и они-то и подвели его. Он не видел нападавших
– последнее дело сопротивляться, не видя противника, а он попытался. Он ударил
наугад и, конечно, не попал, зато окончательно потерял равновесие и те
драгоценные полсекунды, что у него были, чтобы сориентироваться или хотя бы
вдохнуть воздух.
