Глеб часто так думал и никогда не додумывал до конца, ну не
получалось у него! Зато когда он смотрел на Инну с Ястребовым, все получалось!
Ему казалось, что они-то точно знают – зачем. Ему казалось, что они старше,
умнее, опытнее и поэтому умеют видеть друг в друге самое главное и ценить это
главное, а что это такое – главное, – Глеб так и не понимал хорошенько.
– Глебушка, ты там загрустил? – спросила Инна в трубке очень
громко, и он как будто очнулся. – Мы тебя напугали, что ли?! Да ты не
переживай, мы на самом деле просто так летим, погулять, а вовсе не тебя
контролировать!
Глеб засмеялся.
– Знаете, кого я в гостинице встретил, Инна Васильевна? Катю
Мухину, Анатолия Васильевича покойного дочку.
– Да ты что?!
– Она какая-то… странная стала. Ну, совсем странная!
Инна помолчала немного. Звоницкому показалось, что она вдруг
ушла куда-то с телефоном, потому что в трубке стало тихо-тихо.
– Да ничего она не странная, Глеб, – задумчиво сказала Инна.
– Она несчастная очень. Мать, отец, брат и все… бросили. Матери и отца на свете
нет, и брата бы лучше тоже не было. Муж, помнишь, все на другой жениться
порывался!.. Тут, знаешь, не то что странной станешь, тут и с ума в одночасье
сойдешь!.. У тебя есть ее телефон? Я бы ей позвонила, может, повидались бы!
– Найду, Инна Васильевна.
И они попрощались.
Стоя у окна, Глеб еще некоторое время раздумывал, правда ли
Ястребов летит отдохнуть и «поболтаться», как выразилась Инна, или все-таки с
некоей проверкой его, Глебовой, деятельности, но так ничего толком и не
придумал.
Послезавтра все станет понятно. Хорошо бы, конечно,
таможенника прямо сегодня дожать и преподнести начальству «дожатого» на
блюдечке с голубой каемочкой!.. Так сказать, продемонстрировать выучку и
приобретенные навыки в условиях, приближенных к боевым.
Глеб разложил на широченной кровати бумаги и еще раз
внимательно все просмотрел. Закрыв глаза, как студент перед экзаменом, повторил
наизусть все даты и сроки, а заодно и номера телефонов. Вроде все запомнилось
правильно, и подсмотреть пришлось только один раз.
Водителя Сашку он отпустил и в ресторан пришел пешком, хотя
было неблизко.
Неблизко, вечерело, ветер дул – должно быть, тот самый,
северо-западный! – вздувал шарф, пробирался под пальто. Почему-то именно в
Питере никогда нельзя понять, что именно у ветра на уме, что он задумал –
заморозить или, наоборот, раззадорить.
В Питере и еще, пожалуй, в Амстердаме.
По Невскому Глеб дошел до Конюшенной улицы, и сразу с
набережной канала открылись затейливые лубочные, в васнецовском духе, купола
Спаса на Крови. Глеб не слишком любил это место, оно казалось ему совсем не
«питерским», лишенным особого смысла, а он, как все приезжие, очень ревностно
различал «питерское» и «не питерское», соответствующее и не соответствующее!..
Поэтому к Спасу он не пошел, а мимо костела Святой Катерины вышел на
Итальянскую улицу и к Михайловскому манежу, откуда до церкви Симеона и Анны
было рукой подать.
Инженерный замок был неподалеку, и Глебу хотелось на него
взглянуть. Опаздывать нельзя – зря он, что ли, с утра таможенному дурашке
лекцию читал о том, что нужно быть вежливым мальчиком и приходить на встречи
вовремя!..
Тем не менее Глеб подумал-подумал и свернул к замку – в
конце концов, пять минут дела не решают!..
Анатолий Васильевич Мухин, покойный белоярский губернатор,
не был тонкой натурой, и воспитанием детей занималась в основном Любовь
Ивановна. Мухину, по правде говоря, интереснее всего были вечерняя зорька на
озере, костерок, ушица, ну, банька, может быть, да подавальщицу Милу за мягкое
место ущипнуть – и только.
Любовь Ивановна считала, что детей нужно «образовывать», и
Мухин покорялся.
В Москве носились не только в «Детский мир», но и на Волхонку,
и в Третьяковскую галерею, и даже в Музей искусства народов Востока – уж что
там привлекало Любовь Ивановну, неизвестно, ибо была она простой русской
женщиной и из восточных редкостей понимала только индийские медные вазы и
платьишки из «марлевки».
В Питере возможностей развернуться – в смысле образования
детей – было гораздо больше.
Настолько больше, что однажды в Военно-Морском музее Катя,
ей было тогда лет двенадцать, стала на лестнице на четвереньки и поползла. Сил
идти дальше у нее не было. Глеб тогда только-только пришел на работу,
перепугался, девчонку подхватил на руки, но Любовь Ивановна строгим голосом
велела поставить ее обратно, а Кате еще и всыпала:
– Это что за барские нежности?! Не можешь идти – сиди дома,
в Белоярске, с бабушкой! Ухаживай за ней, полы мой, чай подноси! Мы с отцом изо
всех сил стараемся, чтобы у наших детей все было – и образование, и воспитание!
А она ишь какая нежная, идти не может!..
Сам Мухин на заднем плане долго и недовольно гудел что-то
малоразборчивое – «что-то ты, мать, уж очень… нельзя так… меня не жалеешь, хоть
бы детей пожалела… таскалась бы сама в свою скунс-камеру да военный музей…
очень он девчонке нужен, музей этот!»
Любовь Ивановна поправляла, что камера не «скунс», а
«кунст»! Кунсткамера! А отец все продолжал гудеть, что плевать ему, какая там
камера, а это не жизнь, а вивисекция какая-то, и дети давно есть хотят!..
В парке Инженерного замка Катя с Глебом оказались на
следующий день почему-то вдвоем. Мухин с супругой куда-то отвлеклись, а Митька
благополучно смылся к приятелям. Любовь Ивановна его «прикрыла» – отцу сказала,
что сын поехал в какую-то спецшколу для одаренных детей на улицу Савушкина,
якобы там у него дела!.. Катя сидела на лавочке, ковыряла носком туфли песок, а
потом нашла прутик и стала гонять муравья.
Глеб – от скуки – сказал, что гонять муравья нехорошо.
Муравей делом занят, труженик, работник, и давай лучше посмотрим, что будет,
если на его пути положить хлебную крошку. Этой самой хлебной крошкой Катя
заинтересовалась.
От рогалика они отломили два куска, побольше и поменьше.
Тот, который поменьше, старательно раскрошили, а побольше Катя отправила в рот.
Муравей за время их приготовлений почти смылся, но они его вернули, насыпали на
его пути крошек и, сидя голова к голове, стали подгонять прутиком так, чтобы он
уж точно не промахнулся.
Поначалу муравей, которому они до смерти надоели, не понимал
своего счастья и все намеревался убежать под лавку, в пыль, а оттуда в травку,
но Катя с Глебом были упорны и в конце концов вывели его прямиком на крошку.
Тут муравей, должно быть, сообразил, что счастье само плывет ему в руки.
Впрочем, вряд ли у муравья руки! Лапы тоже вряд ли. Ну, значит, в его
муравьиные конечности. Осчастливленный, он некоторое время метался вокруг
крошки, видимо прикидывал, как лучше за нее приняться, а Катя с Глебом
смотрели, свесившись с лавочки, и заинтересованно сопели. Катин «хвост» мешал
ей, она нетерпеливо закидывала его за спину и один раз задела Глеба по щеке.
После чего сердито засунула «хвост» под майку. Муравей тем временем как-то
ухитрился подцепить крошку – она была размером почти с него, – поднатужился и
потащил. Тащить ему было нелегко, приходилось обходить препятствия в виде
мелких камушков и сухих веточек, и Глеб, чтобы помочь ему, стал осторожными пальцами
убирать с его пути преграды.
