– А тут она?
Димка покосился на Ниночку, словно хотел удостовериться, не
смеется ли. Ниночка не смеялась, глядела, пожалуй, с сочувствием.
– А тут она, – согласился он со вздохом.
Теперь ему хотелось, чтобы Ниночка его жалела, и казалось,
что это очень правильно – уж больно жизнь у него тяжела, кто-то же должен его
пожалеть!
– И поэтому ты ушел от меня, а потом еще написал бумагу, что
семейная жизнь не ведется с какого-то там числа, и что фактически мы друг другу
совсем не подходим, и что-то там еще было… А, взаимопонимание утрачено, вот
что!
– Нина! Зачем ты так?!
– А как?! Ты от меня ушел, ты все за меня решил, ты сказал:
я больше не могу! А мы тогда собирались в Парголово ехать на шашлыки, и еще
дождик пошел, и я пришла на кухню тебе сказать, что дождик – это к счастью,
особенно в дорогу, хотя дорога не дальняя, подумаешь, Парголово!..
– И еще ты сказала, что хочешь ехать куда-нибудь далеко на
машине, – подхватил он, словно это было их общим приятным воспоминанием. –
Например, в Москву. Помнишь, я тогда только-только машину поменял, и нам всегда
нравилось ездить!
– А ты мне сказал, что ни на какой машине мы больше никуда
не поедем, потому что ты от меня уходишь!
И тут Ниночке так стало жалко себя тогдашнюю, так стыдно за
то, что она делала потом – рыдала, каталась по полу и умоляла не уходить, – но
это уже после того, как поверила, потому что поначалу она не поверила ни
единому его слову. Решила – он шутит. В плохом настроении, потому и шутит
плохо, по-дурацки. Воспоминание, чудовищное, ужасное, обожгло глаза, как будто
в них плеснули кипятком.
Ниночка всхлипнула и запрокинула голову, чтобы слезы не
полились на щегольскую дубленку, купленную когда-то в Милане!
– Нина, не плачь!
– Как я могу? Я не могу!..
– Нина, перестань!
– Я не могу перестать.
И перестала. Странное дело. Слезы покапали, как дождик на
первое мая, когда солнце вдруг просто так заходит за тучу и эта туча, легкая,
весенняя, не сулит ничего страшного, а, наоборот, обещает веселье, перемены,
поворот на лето.
– Дим, – Ниночка шмыгнула носом. Хорошо бы вытереть его,
чтоб на нем не повисла, боже сохрани, как у кролика, капля, но для этого нужно
вытащить у него руку, а это никак невозможно – вдруг потом не возьмет?.. – Дим,
а как ты думаешь, если мы в этой жизни развелись, на том свете мы тоже не
увидимся?
– Дура, что ли?!
– Я все время об этом думала, – призналась Ниночка печально.
– Ну, когда ты ушел. Я все время думала, что это так неправильно! Мы же не
можем вот просто так взять и расстаться… навечно!
– Не можем, – согласился он негромко.
– А мы расстались.
– Да ничего мы не расстались. Я тебе звоню каждый день. Я
утром, когда просыпаюсь, думаю сначала о тебе, а уж потом – что надо бы
вставать, бриться и на работу!
– А что ты обо мне думаешь?
Это был вопрос – не просто себе вопрос!.. Этот вопрос как
раз был «со смыслом», на грани тех самых игр, в которые Ниночка играть не
умела, потому что когда-то получила Димку в полное свое распоряжение и больше
никогда и никем не интересовалась.
Так тоже бывает.
– Ди-им! Что ты обо мне думаешь по утрам, а?
Он вдруг усмехнулся и стал похож на прежнего Димку, у
которого не было отечных век, отвислых щек и нездоровой жабьей кожи.
– Ты знаешь.
– Я не знаю, – тут же ответила Ниночка и протянула привычно:
– Я забы-ы-ыла!..
После этого тягучего «забы-ы-ыла!» бывший муж моментально
съехал на обочину – сзади сигналили нетерпеливо и сердито, – кое-как приткнул
машину к фонарному столбу, решительно обнял Ниночку за шею, притянул к себе и
поцеловал.
Сто лет Ниночку никто не целовал.
Она пискнула, придвинулась ближе, вцепилась в него и очень
близко увидела его щеку, синеву под глазами, и услышала его запах, и ей
захотелось его потрогать, и она потрогала.
Какая-то штука мешала ей, ввинчивалась в бок, и Ниночка
очень на нее сердилась, но быстро про это позабыла, потому что Димка целовал ее
так, что ни о чем, кроме поцелуя, думать было невозможно, да и не хотелось, и
не осталось сил.
Потом пришел потоп, потом была пропасть, потом простерлись
пески, потом…
В виске стучало так сильно, что, казалось, весь мир
сотрясается в такт ударам глупого Ниночкиного сердца, которое всегда билось
только для Димки.
«Я не могу, – думала Ниночка неотвязно, – не могу, не могу!..»
А что «не могу», она и сама не знала.
Дыхания не хватило, и она оторвалась от Димы, и столько горя
ей доставило это разлучившее их движение, что она снова придвинулась и стала
смотреть, близко-близко.
– Не смотри на меня.
Ниночка все смотрела. Потом подняла руку и потрогала его,
как завороженная.
– Не смотри на меня, – повторил он жалобно. – Ну, что ты
уставилась!..
– Я тебя забыла, – тихонько пожаловалась Ниночка и потрогала
его щеку, горячую и немного колючую от пролезшей щетины. А потом под глазами
потрогала, где была синева, и еще висок, где пульсировала жилка. – Я забыла
даже, как ты сопишь, когда целуешься.
– Нина, – он взял ее ладони, сложил между своими и сдавил.
Хрустнули какие-то косточки, Димка замолчал и посмотрел испуганно.
– Что ты хотел сказать?
Он вздохнул и спросил:
– Ты меня… разлюбила?
Ниночка смотрела на него во все глаза. Потом чуть-чуть
освободила пальцы и, как давеча, поскреблась ему в ладонь.
– Нина?
– Лег на пузичко у шкапа, – выговорила Ниночка и еще поскреблась
ноготками, – притаился, чуть дыша. Коротка кошачья лапа, не достать
карандаша!..
– Только там не на пузичко.
– А на что? Я не помню.
Он пожал плечами. Эти детские стишки про кота были из
«прошлой жизни».
– По-моему, на коврике, – морщась, сказал Димка и посмотрел
на ее пальцы, царапавшие его ладонь, – лег на коврике у шкапа!.. Зачем мы
развелись?
– Вот это ты у меня спрашиваешь?!
Да уж. Спрашивать у нее было по меньшей мере непорядочно и
уж точно очень глупо, но ему больше не у кого было спросить!
– А как ты думаешь?..
– Что?
