Кулебяка сказал про инсталляцию «Будильник», что она,
конечно же, сыровата, но мысль… мысль есть!..
Генка тоже находил, что мысль есть, но до конца не понимал,
какая именно. Но какая-то точно есть!
Все началось заново – как будто жизнь, описав круг, вышла на
новую орбиту. Он встречал свою художницу у подъезда старого питерского дома,
где она снимала студию, провожал домой, покупал цветы и смешного шагающего
Винни-Пуха у торговки на Невском. Они ели мороженое и сидели на набережной,
свесив босые ноги с гранитного парапета. Ноги не доставали до воды, но в их
сидении была удивительная легкость, молодость, счастье! Солнце светило, чайка
парила над свинцовой водой, по мосту в обе стороны шли машины и люди в летних
легких одеждах. Ни люди, ни машины не знали, как хорошо Илоне и Генке вдвоем,
как весело болтать, как они с полуслова понимают друг друга, и впереди у них
целый вечер – в каком-нибудь «лофте» или клубе, где все так же отчаянно молоды
и талантливы, так же понимают друг друга с полуслова или вообще без слов!..
Где-то на заднем плане маячила Генкина жена Катя – у Илоны
ничего такого не было, в смысле семейными узами она не была обременена, – но
какое это имело значение?! На наличие какой-то там жены Кати никто не обращал
внимания, влюбленные о ней словно позабыли – стоит ли думать о чем-то или о
ком-то, совершенно не имеющем к ним отношения?!
Так прошло лето, и осень минула, и зима накатила и
отступила, освободив от морозных цепей застывший в судороге город. Началась
весна, и вместе с ней проблемы.
Студия, в которой работала Илона, была, конечно, никакой не
студией, а просто громадной комнатой в громадной питерской коммуналке на
тринадцать жильцов, и в одночасье Илону оттуда выставили вместе со всеми
инсталляциями, привезенными с выставок и сделанными просто так, для души.
Какой-то нувориш, чуждый понимания прекрасного, коммуналку купил, расселил и
вознамерился соорудить в ней уютное гнездышко, чтобы жить там с супругой и
наследниками.
Перевозить инсталляции оказалось делом крайне неудобным,
грязным и очень затяжным. Обливаясь потом, Генка таскал с четвертого этажа все
эти табуретки, стулья, консервные банки, рулоны туалетной бумаги – слава богу,
неиспользованной! – фанерные звезды, обтянутые фольгой, и даже остов пружинной
кровати. Грузчикам невозможно было довериться, ибо все это был не просто хлам,
а произведения искусства и образчики Илониного творчества.
Генка все таскал и таскал, а инсталляции все никак не
заканчивались, и вообще в какой-то момент ему стало казаться, что конца им
никогда не будет. Да еще унылый молодой водитель, наблюдавший за Генкиными
мучениями, подлил масла в огонь.
Когда Генка бережно устанавливал в кузов кресло с выдранной
обивкой и подтыкал поролоновые клочья, символизировавшие, если он правильно
уловил, разоренное родительское гнездо, водитель подошел, облокотился на
откинутый борт, засмолил папироску и осведомился, куда Генка намерен вывозить
хлам.
Генка, пыхтя, отдуваясь и утирая кативший градом пот,
выпрыгнул из кузова, спросил у водителя папиросу, закурил и назвал адрес.
– А то давай сразу на свалку, хозяин, – предложил тот
сочувственно. – Чего туда-сюда круги наматывать! Все одно придется… того! За
мост!
– За какой мост? – не понял Генка.
– Ты че, приезжий? – обидно спросил Генкин собеседник,
сплюнул и объяснил: – Свалка городская тама! За мостом! – И показал небритым
подбородком куда-то в сторону пыльных окон, облупленных стен и расхристанных
дверей углового парадного. – Небось бабуся твоя и не обидится! Небось тоже ж
понимает, что такому добру только на свалке и место! Вот жисть, а? Наживала,
наживала, а теперь в помойку!..
– Какая бабуся? – опять не понял Генка.
– А ты разве не бабусю перевозишь? – удивился водитель. – Я
из этого дома трех бабусь перевез! Эх, расселяют потихоньку коммуналочки-то! А
у твоей рухлядишка совсем того… подкачала. У тех трех поприличней все же!..
В тот вечер впервые Генка с Илоной поссорились.
Вдруг он перестал видеть в вылезающем во все стороны желтом
крошащемся поролоне «символ разоренного родительского гнезда», и показалось
ему, что нет в этом вовсе никакого «послания», и «мысли» тоже нету – поролон и
есть поролон!..
Вдруг ему показалось, что время – почти год! – потеряно
напрасно, что зря он так уж налегал на то, что жена его Катя «выдра и выпь». В
конце концов, именно на ее денежки он живет, и именно тесть пристроил его на
работу в хорошее рекламное агентство, и не просто так пристроил, а ведущим
художником!..
Вдруг ему захотелось… домой.
Домой – на Каменноостровский, в громадную квартиру,
состоявшую даже не из одной, а из двух бывших коммуналок! Их расселением
когда-то занимался сам Мухин Анатолий Васильевич, и тогдашний питерский мэр всячески
ему в этом помогал. Захотелось в собственное парадное, с мраморной, истертой
множеством ног лестницей, широкими пыльными окнами от пола до потолка, фикусами
в горшках на каждой площадке. Эти фикусы всегда Генку бесили и казались
воплощением мещанства и пошлости, а тут вдруг ему так захотелось… к фикусам!
Возле них спокойно, уютно, широкие листья глянцевы и самодовольны, ибо уборщица
Люба каждый день протирает их тряпочкой. Внизу хлопает дверь, Люба разгибается
над своим ведром, заправляет под косынку тусклые мышиные волосы, прислушивается
и точно знает по шагам, кто пришел – жильцов в этом парадном не так уж много!
– Здравствуйте, Любушка, – весело говорит Генка, взбегая к
себе на четвертый этаж.
– И вам не хворать, Геннадий Петрович, – подобострастно
кланяясь, отвечает ему Люба и опять принимается за свои фикусы.
Генка в своем парадном хозяин и господин!.. И все об этом
знают – и Люба, и фикусы, и дворник Саид, и «выдра и выпь» знает, и все соседи!
А здесь?! Кто он здесь?! Грузчик по договору?! Хранитель Илониных инсталляций?!
Да и вообще он до смерти устал от неуюта, табачного дыма, сальных блюдец, умных
разговоров!.. Когда все вокруг вели эти разговоры, Генка впадал в тоску – он
почти ничего не понимал, а должен бы понимать, и со временем ему стало
казаться, что не понимает он не потому, что туп, а потому, что разговоры
бессмысленны и уловить суть невозможно как раз потому, что ее… нет.
Вдруг ему захотелось, чтобы все стало как было – чтобы
Катька читала ему из своих книжек, чтобы по выходным приезжали ее друзья,
успешные, ухоженные, красивые люди, совсем из другой жизни!.. Чтобы Димка, муж
подруги Ниночки, пригласил его в выходные на стрельбище куда-то в район Песков
и заехал за ним на своем «Мерседесе». Генке нравилось стрелять, было в этом
что-то очень мужское и правильное, из кино про богатых и знаменитых, и
«Мерседес» ему нравился! Чтобы чай был не в разномастных чашках, странно
пахнущих то ли водопроводом, то ли застарелой немытостью, а в тонком китайском
фарфоре – из китайского фарфора пить чай значительно вкуснее, вспомнилось ему.
Чтобы в дождь сидеть в эркере, задрав ноги на подоконник, курить и смотреть,
как тает в серой дождевой петербургской мгле Соборная мечеть.
