– Он! И плакат велел распечатать.
– Что это ему неймется? – с тоской спросил Генка сам у себя
и развернул на столе плакат. – Ты не знаешь?
Плакат был ужасен, и на бумаге это было особенно понятно. На
черном фоне красные прямоугольники, а в прямоугольниках зеленый готический
шрифт. Как известно, если по-русски писать готическим шрифтом, разобрать, что
именно написано, вообще невозможно.
– Ого, – издалека сказал Дима Савченко, не имевший к плакату
никакого отношения и по этой причине абсолютно уверенный в себе. – Это кто
ваял? Ты, Генк?..
И народ, обрадовавшись развлечению, стал подтягиваться из-за
своих столов, вооруженный кофейными кружками, сигаретами и пепельницами.
– А что? По крайней мере, броско!..
– Нет, вот здесь надо написать «Нигде кроме, как в
МОССЕЛЬПРОМЕ», и тогда будет отлично!
– А это чего реклама-то? И вообще это – реклама?..
– А кто макет утверждал? Первый раз вижу, чтоб генеральный
такой макет подписал!..
– Да он не видел! Он только сегодня увидел, потому что это
должно завтра в расклейку пойти, а у нас… видите что? – Это вступила Анечка
Миллер, которой хотелось дать пояснения. Она была немного влюблена в Генку,
отчасти ему сочувствовала и слегка злорадствовала, ибо Генка за все время ее
работы в конторе ни разу не обратил на нее внимания.
Анечку раздирали противоречия – с одной стороны, ей
хотелось, чтобы генеральный Генке навалял, а с другой стороны, ее тянуло
каким-то образом его спасти. Может, если она спасет, Генка обратит на нее
внимание?!
– Как завтра в расклейку? А печатать когда?!
– Да сегодня должны были печатать, о том и речь!..
Генке надоело представление, в котором он исполнял роль
дрессированного медведя, причем дрессированного не слишком хорошо. Одним
движением он смахнул со стола плакат, так что все отшатнулись, и грозно спросил
у Анечки, что именно просил передать ему генеральный.
Анечка испуганно выкатила черные мышиные глазки.
– Ну, только то, что на совещании ты должен всем объяснить,
в чем именно креатив и смысл подхода… и все.
– Отлично! – Генка скатал плакат туго-туго, глянцевая бумага
неприятно поскрипывала у него в руке. – В таком случае все свободны! Я никого
не задерживаю!
Кто-то из девиц непочтительно фыркнул, Савченко сообщил, что
он такой красоты век не видывал, и все разошлись. Анечка порывалась что-то
сказать, но Генка отвернулся от нее. Она постояла-постояла и тоже ушла.
Генка кинул скатанный в трубку плакат на пол, где он тут же
развернулся с медленным шорохом. Генка подвинул кресло так, чтобы не видеть
плаката. Лучше всего было бы к совещанию придумать что-нибудь абсолютно новое и
совершенно гениальное, такое, от чего генеральный пришел бы в экстаз, а все
остальные художники, вроде придурка Савченко, осознали, как они мелки и
бесталанны по сравнению с Геннадием Зосимовым, но было совершенно ясно, что
ничего не придумается.
Он просто не мог думать о плакате, генеральном, полноцветке
и кегеле! Жизнь рухнула, а тут какие-то плакаты и кегели!..
Впрочем, рухнула она не вчера, жизнь-то.
Геннадий Зосимов считал, что все рухнуло, когда он столь
необдуманно женился на Кате Мухиной. Впрочем, тогда он ни о чем не задумывался.
Он был влюблен, молод, слегка безумен от молодости, любви и сознания того, что
его полюбила «такая девушка».
Катя Мухина училась на филфаке и была малость не от мира
сего, то есть точно знала, кто такие «малые голландцы», чем именно знаменит
Джованни Пиранези и что лестницу во внутреннем университетском дворе сработал
Валлен-Деламот. Девушки с филфака питерского университета котировались
высоко!.. Сюда не попасть «просто так», «с улицы», и у него репутация не хуже,
чем у столичного, а филфаковское девичье сообщество было совсем особого рода.
Парни чрезвычайно гордились, если им удавалось заполучить
такую девушку, и, представляя в компании Машу или Дашу, непременно уточняли,
что «она с филфака».
Катя Мухина была не просто утонченная интеллектуалка. Она
была дочерью очень большого человека, и романтическому Генке Зосимову Катина
родословная немного прибавляла энтузиазма. Да и мать, обычно относившаяся к его
романам с бурным неодобрением, на этот раз притихла, наблюдая за развитием
событий.
– Упустишь ее, – сказала она ему, после того как Генка первый
раз привел Катю на «чай с вареньем», – из дому выставлю и обратно не пущу!..
Бог дурака, поваля, кормит!.. Тебе счастье само в руки плывет, ты это хоть
понимаешь?! Умная, тихая, да с таким отцом!
И постучала его по лбу алюминиевым холодным пальцем.
И Генка уверовал в свое счастье, само плывущее в руки, и
водил Катю на модные выставки, и знакомил с модными художниками, и однажды
написал на асфальте под ее окнами розовым мелком «Гена любит Катю» и нарисовал
сердце, пронзенное стрелой. Он караулил, когда она выйдет на балкон, и она
вышла, и тогда он бросил ей охапку рыжих осенних бархатцев, привезенных с
бабушкиной дачи. Они не долетали до второго этажа, рассыпались и валились на
асфальт, прямо на пронзенное розовой стрелой сердце, с тихим сухим шелестом, а
Катя, растерявшаяся от счастья, пыталась их ловить, а Генка собирал и снова
подбрасывал, и наконец она поймала один цветок и прижала к груди!.. Когда они
целовались на лестнице, рыжий цветок все время лез им в щеки и губы, как будто
хотел остановить их безудержные поцелуи, помешать, разлучить, и Генка швырнул
его на лестницу, но Катя подобрала и сказала, что засушит его и будет
рассказывать внукам, как дедушка Гена когда-то ее любил!..
Она очень быстро ему надоела.
Столичной барышни из нее никак не получалось, хоть она и
была «с филфака». Книжки интересовали ее больше, чем тусовки, в современном
искусстве, которым так восхищался Генка, она ничего не понимала, этнический
джаз ее почему-то смешил, а про модного художника Кулебяку, писавшего исключительно
автопортреты, Катька однажды тихонько выразилась, что он «с приветом».
– Да это же у Алексея Толстого описано, – оправдывалась она,
когда Генка заорал, что она деревенская дура и ничего не понимает в искусстве,
– в первой части «Хождения по мукам»! Как же ты не помнишь?! У Ивана Ильича в
квартире была «Центральная станция по борьбе с бытом», и они все там собирались
– Сергей Сергеевич Сапожков, Антошка Арнольдов и художник Валет. У Валета на
щеках были нарисованы зигзаги, он этим очень гордился и писал исключительно
автопортреты! И они все были «с приветом», просто от молодости и от духа
свободы. Им казалось, что автопортреты и зигзаги – это и есть свобода.
Генка ничего не знал ни про какого Валета, зато точно знал,
что по Кулебяке весь Питер сходит с ума, что попасть к нему в мастерскую на
«первый показ» удается единицам, что, по слухам, он «пошел на Западе» и его
дружбы добивается сам Тимоти фон Давыдович, исключительно уважаемый в узких
кругах художник, оформлявший самые модные клубы, вроде «7roub-лей» и «ТосКа
На!..»!
