Чем сильнее бушевала Антонина, тем больше обмякала ее дочь, периодически всхлипывая и вытирая нос ладонью, пока не привалилась к материнскому плечу и не затихла. Женщина, почувствовав непривычную тяжесть, скосила глаза и обняла девочку, бережно поглаживая ее по руке.
– Не плачь, дурочка. Волосы отрастут. Ты вырастешь. Школу закончишь. В институт пойдешь. И я рядом. И никто нам не нужен: ни Андрей твой, никто… Мама – она одна. И на всю жизнь. Хоть сто раз замуж выходи, а дороже мамы нет никого. А если из-за всякого слезы лить, так никаких слез не хватит… Мало ли! Туда – сюда… Проживем, мало не покажется… Жизнь, она, Катя, долгая. Вот живи и радуйся…
– Ра-а-а-адуйся… – прогундосила Катька в нос и уткнулась Антонине в подмышку.
– Радуйся! – приказала Самохвалова и сжала дочь изо всей силы. – Тебя жизнь бить будет, а ты радуйся. Радуйся и знай: мама тебя не бросит. Муж бросит, брат бросит, а мама – нет. То-то и оно. Вот так и знай.
Свое тринадцатилетие Катька встретила на первой неделе сентября, так и не успев преодолеть боль от своей первой несчастной любви, несостоявшейся и безответной. За столом сидели все те же плюс рыжая Батырева, которая крутилась на стуле, всеми силами пытаясь развеселить печальную подругу. На столе дымились снятые с пара бузы, тетя Ева раскладывала по тарелкам салаты, а Антонина Ивановна, как истинная виновница торжества, готовилась произнести главный тост.
Оглядев собравшихся за столом, Самохвалова торжественно подняла фужер и произнесла сакраментальное:
– Ну что, девчонки? За любовь?
Батырева захихикала, пнула Катьку под столом ногой и потянулась от удовольствия.
– Ну ты и наглая, Женька! – не удержалась Самохвалова. – Куда твоя мать смотрит?!
– Ма-а-ама! – вступилась за подругу Катька.
– Молчу-молчу, – пошла на попятную Антонина, косясь на Еву Соломоновну.
– Продолжай, Тоня, – величественно произнесла Главная Подруга Семьи, и глаза ее увлажнились.
– За счастливую любовь! – завершила свой тост Антонина Ивановна и всхлипнула: – Доченька моя…
