Никакой стол Катька по ковру не тащила. Сдвинуть знаменитую Сенину кровать оказалось на порядок легче: она легко поехала по крашеному полу из ДВП, оставляя за собой едва заметные полосы. Покойный Самохвалов предусмотрительно приклеил ко всем четырем ножкам добротный плотный войлок. Забаррикадировав дверь, девочка легла головой к ней и стала наблюдать за своими ощущениями. В груди жгло, лицо горело, а лоб, руки и ноги оставались холодными, как ледышки. Кровать дважды содрогнулась – это мать попыталась с силой открыть дверь. Катька злорадствовала: «Знала! Знала, что и так будет! Ни на кого тебя не променяю! Ненавижу! Ненавижу тебя!»
Самохвалова снова и снова напирала плечом, тихонечко постукивала, не прекращая взывать к Катькиному благоразумию. Все было тщетно.
– Открой, – безнадежно попросила Антонина Ивановна и, не дождавшись ответа, пнула дверь ногой. – Ну в кого ты такая?
«Какая?» – замерла девочка.
– Ну в кого ты такая? – снова повторила свой вопрос мать и опустилась на пол. – Бездушная, глупая… За что ты меня ненавидишь? – бормотала Самохвалова, не рассчитывая на ответ. – Зачем я тебя рожала? Мучилась? Беременная ходила… Для того, чтобы дверью по морде получить? Сволочь ты, – набирала обороты Антонина Ивановна. – Самая настоящая сволочь. Эгоистка махровая! Я всю жизнь тебе посвятила, ночей не спала, выхаживала тебя. Для чего? Чтобы сдохнуть здесь под дверью?!
Самохваловой стало обидно, она заплакала.
– Ни мужа, ни сына, ни дочери… За что-о-о-о?
Катька на секунду почувствовала себя виноватой, слезла с кровати, подумала и снова улеглась на место.
– У меня, между прочим, – объявила Самохвалова, – сердце больное. Из-за тебя, между прочим. Каждый твой приступ – новая зарубка. Все в рубцах. Доченька постаралась… Чего ты хочешь? Чего ты хочешь, я спрашиваю. Чтоб я сдохла? Сдохну. Недолго осталось. Глазом не успеешь моргнуть – сиротой останешься. Бог тебя накажет – так над матерью издеваться! Не открывай, не надо. Живой не открыла, а у гроба вой, не вой – бесполезно…
Антонина Ивановна говорила долго, муторно, одно и то же, рассыпая упреки, угрозы и жалобы. Катька перестала прислушиваться к монотонному бормотанию под дверью и задремала. Самохвалову тоже безудержно клонило ко сну: женщина поднялась с пола, потянулась и побрела к тахте, где и продолжила свой разговор с невидимым собеседником.
Проснулись одновременно под вопли будильника, способного поднять даже почившего в бозе. За окнами светило солнце, чирикали воробьи и хлопала подъездная дверь. Район готовился к окончанию учебного года. Наспех доглаживали белые парадные фартуки, завязывали капроновые банты, натягивали белоснежные носки и гольфы. Прощание со школой обещало быть праздничным.
Катька решительно задвинула кровать на место и выскочила из своего ночного убежища. Мать была в ванной. Девочка сунулась было туда же, но дверь была заперта.
– Мама! – призывно забарабанила она в дверь.
Самохвалова усмехнулась и открыла кран с водой на полную мощность. Наступило время реванша. Катька волчком крутилась около двери, поджимая то одну, то другую ногу, а Антонина завершала свой туалет нарочито медленно и тщательно.
«Писать хочешь? – спрашивала женщина свое отражение в зеркале и, не дождавшись ответа, сама себе объясняла: – Потерпишь, моя дорогая».
Когда дверь открылась, Катька пулей влетела в ванную, чуть не сбив мать с ног.
– Доброе утро, Катюша, – поприветствовала ее Антонина и, улыбаясь, аккуратно прикрыла за собой дверь.
Никаких объяснений в этот последний школьный день больше не было. Из дома Самохваловы вышли вдвоем, по дороге к ним присоединились нарядная Ириска с букетом цветов и озиравшаяся по сторонам тетя Шура.
– Вот смотри! – дернула Санечка дочь за рукав. – Все люди как люди, одна ты у нас ничего не ценишь и никого не уважаешь.
Ириска презрительно смерила мать взглядом и не осталась в долгу:
– Зато ты уважаешь!
– Не надо ссориться, – примирительно попросила Антонина и взяла дочь за руку. – Все-таки последний звонок… Любовь любовью, – она покосилась на Катьку, – а дети прежде всего.
* * *
Петя к морю зовет. Поедем, говорит. Может, уж в последний раз поедем. Чего это в последний, спрашиваю я, вроде как еще ни разу вместе не были. Чувствую, говорит, что в последний. Решай.
Хорошо говорить: «Решай». Попробуй тут реши – у меня ж Катька. Вместе не поедем, а одну я ее как оставлю? Сейчас их разве можно одних оставлять? Уедешь мамой – вернешься бабушкой. Нет уж, видно, никуда не поеду! В кои-то веки мужчина тебя на юг повезти собрался – и нате вам, пожалуйста.
А на море надо. Крым там, Ялта, все такое прочее… Может, с Евой поехать? Взять так и поехать: курсовку купим, процедуры, воздух, сосны. Чахотку лечили в Крыму! Не то что какую-нибудь там астму. Точно надо…
Двадцать четыре дня! Катька схватилась за голову при мысли о необходимости провести двадцать четыре дня в Крыму. Какое море, когда в нем черепахи плавают?
– Тогда с тетей Евой, – предложила Антонина дочери.
– Опять?! – взмолилась Катька и наотрез отказалась.
– Что значит «я не поеду»?! – возмутилась Самохвалова и для острастки показала кулак. – Кто тебя спрашивать будет? Сказала, поедешь, значит, поедешь. А не поедешь – задохнешься зимой.
Девочка с тоской посмотрела на мать, а потом низко опустила голову.
– Посмотри, – приказала Антонина. – Ну-ка, посмотри на меня.
Катька подняла глаза и, не мигая, уставилась на мать. Самохвалова, не отводя взгляда, взяла дочь за подбородок, отчего та задрала голову. Минуту помолчали, после чего Антонина Ивановна убрала руку и вышла из комнаты. Разговора, как всегда, не получилось.
Катя подошла к окну и прижалась лбом к стеклу: в песочнице сидел Алеев и следил за младшей сестрой. Чернявая девочка в белой кружевной косынке возилась в песке, выпекая куличи из разноцветных формочек. Периодически она садилась попой на грязный песок, а Ильдар терпеливо поднимал ее, ставил на ноги и аккуратно отряхивал платье. В ответ сестра злилась и бросала в него песком. Алеев уворачивался, а девочка приходила в бешенство и лупила Ильдара красным совком то по коленке, то по чему придется.
– Нельзя! – убирал ее руку брат и грозил пальцем. – Больно.
Девочка что-то отвечала по-татарски и снова плюхалась на землю.
Катька смотрела на одноклассника и не верила глазам: обычно подвижный, как ртуть, Алеев являл собой образец спокойствия и выдержки. «Ничего себе!» – подумала Катя и, одержимая любопытством, вышла на балкон.
– Куда ты? – не удержалась Антонина и выскочила следом.
– Ну ма-а-ама! – застонала Катька и попыталась покинуть балкон.
Антонина Ивановна встала напротив балконной двери и загородила проход.
