– Нельзя! Это ж творчество!
С Дружинниковской улицы опять запел с надрывом Газманов. Стоявшие у здания отозвались проклятиями.
– Я те покажу песенку, – мужичок в линялом ватнике перекрестился, словно на что-то себя благословив, и сорвался с места навстречу тоскливому соло и ритмичной музыке. “Путана, путана, путана…”
Виктор побрел туда же. Там было человек двести: их крики разбивались о броню и Газманова – оглушительного из-за усилителя. “Путана, путана, путана…”
От плотного скопления людей пахло дымом и какой-то мужественной несвежестью, тяжело и сладковато, пожалуй, воском. Он увидел прежнего казака и еще человек пять в бурках и папахах, стариков в военной форме, знакомого священника в черной рясе и с медным крестом, зажатым в кулаке. Один малец, совсем ребенок, держал наготове рогатку и пискляво вопил:
– Иди сюда!
– Гни-да! Гни-да! – сипло кричал плечистый молодец, замахнувшись бутылкой шампанского, из которой торчала тряпка. И сразу Виктор заприметил стоявший отдельно, окруженный почтением, целый выводок бутылок с такими же кляпами и догадался: коктейль Молотова.
Круглая блондинка тихо плакала, заслоняясь шелковым зелено-красно-черным знаменем с латинским изречением.
Виктор протолкнулся к баррикаде: снаружи зеленели омоновские каски, чернели наставленные пулеметы еще трех бэтээров.
– Уроды! – лысый бородач, в котором Виктор опознал давешнего приднестровца, забирался на баррикаду, цепляясь за бетонный блок; гремело железо мусорных баков, осыпались наваленные камни. – Всех перекосим… – Он тянулся к макету пулемета с фанерным коробом, зачем-то установленному среди арматурин. Виктор тут же сообразил, что издалека этот пулемет можно принять за настоящий.
Пока он подбирал, что бы такое крикнуть, песня кончилась, и громкоговоритель включил бесстрастного робота:
– Внимание! Покиньте здание и площадь! Время ультиматума истекает ровно в полночь. Внимание! В ближайшее время начинаем штурм!
Столпившиеся отчаянно и весело заголосили:
– Начинай!
– Давай убивай!
– Стреляй!
– Дави!
– Сколько времени? – спросил Виктор человека с противогазом через плечо.
Тот посмотрел на часы и с достоинством произнес:
– Пятнадцать минут.
– Какого?
– Осталось, – узкое лицо передернула судорога.
Виктор выпутался из толпы и пошел обратно к зданию.
На площади у костров рассредоточились автоматчики, которых обступили группки людей. В нескольких окнах играли огоньки свечей. Одно окно на третьем этаже горело, к нему от фонаря с площади был протянут провод. Возле двадцатого подъезда собрались неподвижные слушатели, вероятно, чего-то интересного.
Наташа сидела на табуретке у стены и мела рукой по струнам. Алеша, стоя рядом, подсвечивал фонарем. Она пела ломким, как бы с вызовом звенящим голосом и сердито встряхивала головой, сбрасывая русые пряди, заслонявшие лицо:
И слушаешь вновь темноту,
И трубы, гудящие рядом.
И всё, как ночному коту,
В потемках видать твоим взглядом.
Виктор понял, что от баррикады кричат меньше, а желтый Геббельс вообще молчит.
Летучих мышей не видать.
Парилка. Потом – холодина.
И матом ты кроешь опять
Какого-нибудь кретина.
А если у люка менты
Стоят с автоматами, гады,
Два метра земли и кресты —
Вот всё, что нам будет надо.
Резкий перебор струн, девушка вскинулась под чьи-то жидкие хлопки, остальные угрюмо закивали.
– Это про мои последние сутки!
– А откуда летучие мыши взялись? – пытливо спросил кто-то.
– Мы спелеологи, – сказал Алеша.
– Спелеологи, – эхом подтвердила Наташа. – Всё лето в горах провели. В пещерах ледяных ходили. Я летучую мышь привезла, в холодильник поселила. Не знаю, как она там без меня, кормят ее или как? Я с двадцать пятого дома не была…
– А я здесь с двадцать первого! – похвалился кто-то. – С тех пор не умывался!
Алеша перевел фонарь выше. Наташина куртка была расстегнута, Виктор увидел на шее шерстяную нитку с небольшой перламутровой раковиной.
– Я человек политический, он просто за компанию, – она шутейно толкнула Алешу грифом гитары. – Я в девяносто первом сюда тоже хотела, за Ельцина была, но родители не пустили, боялись… Теперь подросла, против Ельцина…
– Спой нам еще, деточка, – попросила старушка в вязаной шапке. – Отважно делается, когда ты поешь.
– Разве еще одну… Я ее первого мая написала… – Наташа удобнее устроила гитару на колене и без промедления, сразу принялась мести по струнам:
В мегаполисе галактики соседней
Происходят нынче странные дела,
Из-за споров и тумана, врак и бредней
Диктатура хриплый голос подала.
Виктор смотрел на то, как наискось бьют длинные пальцы девушки, и трудно припоминал. Гитара была в истертых, но угадывавшихся алых и желтых наклейках. Он понял, что играл на ней, да, именно на ней, неделю назад, здесь, и пел “Куба далека, Куба рядом”. У гитары тогда был владелец – подросток.
Это же еще начало года,
Дальше может всё произойти,
А гроза близка, но нет громоотвода
И конкретного спасения пути.
– Чья гитара? – мягко спросил он у стоявшего рядом с календарным старым портретиком Сталина, наклеенным на картонку.
– Сани Огнеева, – ответил тот, топорща седые усы. – Вышел с концами. Обратно дороги нет.
Наташин голос сливался с бренчанием гитары в звуковую воронку, завораживая и дурманя. Виктор поймал себя на том, что не чувствует боли в плече или ребрах, шишка как будто пропала, но он вдруг ясно ощутил обреченность – свою, чужую, этого здания, этой поющей девушки и ее парня, этого мужичка, из-за наплывающего дыма похожего на ежика в тумане.
Наташе словно передалось его чувство, она запнулась и запела злее, громче, чеканно:
И по площади в дыму проедут танки,
Тяжкой гусеницей вставшим смерть суля,
И воскреснут баррикады и землянки,
И слезами пропитается земля.
За стеклом в холле на полу высоко вспыхнула и погасла свеча.
Это же еще начало года,
Что еще там будет впереди?
Неужель пойдут под ненависть народа
Злые люди с автоматом на груди?
Наташа ударила по струнам: “Злые люди с автоматом на груди…”
Опять ударила. Встала. Стояла с гитарой наперевес, близоруко хлопая глазами, будто не понимая, что с ней и кто перед ней.
