Они бродили среди вечерней Москвы, не разжимая рук, – по-простому, как дети.
– Ну страсти! Натерпелась! Ты не подумай, я смелая! Это я с непривычки! И мальчишка так кричал, чуть зверей с ума не свел.
– Запомни: когда ты со мной, тебе ничего не грозит.
– Даже тигр?
– Конечно! – Виктор кивнул убежденно. – Спеть тебе что-нибудь?
– Спеть?
– У меня такое настроение. Не знаю, как у тебя. Песенное такое. Я все лучшие песни знаю. Могу петь за всех певцов. За Ободзинского могу, за Кобзона, Магомаева, Антонова. Не веришь? А ты проверь. Вот слушай. И он замурлыкал в нос, мягко, но с душой: “Главное, ребята, сердцем не стареть…”
Ладонь его увлажнилась, на строчках припева он сжимал руку Лены сильнее. Они шли и не решались опять поцеловаться. Исполнив песню, Виктор чмокал губами, целуя воздух, и принимался за следующую.
– Здорово! Ну ты даешь! Так похоже! И все слова выучил! – Лена была искренне удивлена.
Он негромко и точно подражал голосам и интонациям, может быть, исполнял каждую песню чуть вкрадчивее, чем она была в оригинале, и как бы присыпал сахарной пудрой.
– А Пугачеву можешь? “Арлекино”?
– Могу, но мне под женщину неохота.
Они совсем не чувствовали усталости. Дошли до улицы Кирова, миновав ее, вышли к площади Дзержинского, где машины текли по часовой стрелке вокруг бронзового памятника, спустились в переход, прошли мимо здания с золотыми буквами ЦК КПСС и свернули к Кремлю.
“Вот и свела судьба, вот и свела судьба, вот и свела судьба нас!” – браво напевал Виктор.
Шагнули на Красную площадь. Просвеченный насквозь прожектором, в черном небе струился флаг, полный молодого ликования. Подслеповато поблескивал Мавзолей – сутулый старец, сосредоточенно берегущий крупицы сил. От башни завороженно, словно лунатики, шагали трое караульных со штыками.
Виктор и Лена поднялись на мост.
– Значит, ты читал книгу Рявкина?
– Пиявкина?
– Прекрати! Там про матроса и девушку… То, что ты мне рассказывал…
– Какой еще пиявки? Извини, можно тебя поцеловать?
– Так и быть…
Железно загремели куранты. Кремль сверкал среди тьмы храмами и куполами, как лакированный лебедь в яблоках, нарисованный на черном железном блюде. Красные звезды горели густым светом.
– Совсем не умеешь! – Лена фыркнула.
– И что делать?
– Учись, пока я жива.
– А можно еще раз?
Потом поехали на “Щукинскую”. Возле своего подъезда Лена потянула Виктора на скамью.
– Ты такая… – зашептал, опять припадая.
– Какая?
– Варенье… Вареньевая…
– И какое я варенье?
– Не знаю. Может быть, вишневое?
Открылся подъезд, Костя, насвистывая, прошел с Радаром на поводке, их не замечая. Овчарка мазнула опытным глазом, но ухом не повела и с гавканьем повлекла хозяина вдаль.
– Уже лучше? – спросил Виктор, на миг вынырнув из поцелуя.
– Чего?
– Я уже лучше?
До Лены он целовался мало. В Нововятске несколько раз с испорченной одноклассницей Кривошеиной. В общаге с захмелевшей бабой-сторожем: впилась в него на минуту в коридоре, и разошлись. Воображая Лену, он даже пытался отрепетировать поцелуй, подносил к губам кулак и мусолил долго и насколько мог страстно, но ощущал себя медведем, сосущим лапу.
– Странный ты человек, Витя. И зачем я с тобой связалась? Но ты не подумай, я не какая-нибудь легкомысленная!
– Можно к тебе в гости?
– Не можно! Будешь меня злить – больше не увидимся. Засиделась я с тобой, спать хочу. – Лена взметнулась, подбежала к подъезду, крикнула: – Чао какао! – и хлопнула дверью.
Виктор не мог встать, придавленный блаженным безволием. Он еще час сидел в темноте и ни о чем не думал. Несколько раз сжимал кулак, подносил к губам, лизал, и вспоминались лакомые поцелуи с этой чудесной девушкой.
Он продолжал звонить ей каждый вечер и вскоре приподнято сообщил:
– А у меня проект открылся. Сходим – посмотришь? Я на такси!
Заехал за ней субботним утром. Он был вновь одет в серый костюм, но с ослепительным изумрудным галстуком.
– Останови, – сказал таксисту на мосту.
Вылезли над рекой, слева в окружении заборчиков торчало геометрически странное, словно поставленное инопланетянами, бетонное возвышение. Вокруг были башенные краны и уложенные высокими стопками плиты мрамора и гранита.
– Строят Дом Советов! – сказал Виктор торжественно. – Поняла? Большой будет дом. Белый дворец будет.
Он подал ей руку. Молча повел ее мимо серой книжки здания СЭВ. Перешли на другую сторону Калининского.
В боковую стену старинного лепного здания был вмонтирован огромный стеклянный экран, по которому шел киножурнал “Новости дня”: изображение терялось на солнечном свете, звук был плохо слышен в шуме проезжавших машин.
– Видишь?
– Вижу!
– Не очень видно?
– А что это?
– Не очень видно, зато ночью отлично! Мой ребенок!
– Что?
– Я родил. – Видимо, шутка была заготовлена, потому что он вопросительно засмеялся, приглашая к смеху. – Это ж мой экран!
– Какой ты молодец! А как его сюда приделали?
– Приделали? Сначала дюбеля, потом кронштейны. Отметим чуть-чуть?
В ресторане “Прага” Виктор взял бутылку шампанского, салат с крабами и плошку с черной икрой.
– За твой успех, – сказала Лена.
– Спасибо. В общем, такой разговор… Как бы тебе объяснить… Да и нужен ли разговор? Вроде всё понятно.
У меня такое уже было. В пятнадцать лет в Нововятске моем, над рекой. Вышка была ржавая, храбрецы прыгали. Пока забирался, думал, сорвусь. Я до этого никогда не прыгал, а сзади другие залезли, мужики здоровые, и толкают: давай, мол, салага. А высота десять метров. К счастью, знал я, как надо. И прыгнул. Головой вниз, руками вперед, да еще спину прогнул. И в воду – столбиком. А сейчас не знаю, как надо. Вдруг прыгну и разобьюсь. – Он разбойно подмигнул, круговым движением помял лицо, косматые брови торчали теперь, как рожки. Поднял бокал. – За нас?
Чокнулись.
– Короче, Елена… Как тебя по батюшке?
– Олеговна.
– Олеговна. Вот. Выходи ты за меня! – Залпом опорожнил бокал, забрызгался и склонился над мокрым галстуком, вытирая и бубня: – Ты это… Главное, не подумай, что пьющий.
“Я не думаю – я вижу”, – хотела съязвить, но промолчала, глубоко вздохнула, сделала глоточек.
