Крепыш заговорил туго и веско:
– Настоящие русские чтут веру предков. Солнце встало – вот мой бог. Ветер сегодня – тоже бог. В лесу, на реке, в поле – везде духи родные. И я никому не раб. А вы только и знаете, что каетесь без конца. В монастырь всех закрыть хотите. Осенью, двадцать первого сентября, приглашаю на день Сварога. Праздник перелома. Светлые боги ослабнут. Солнечного Даждьбога встретит Марена. Она – богиня смерти. День тяжелый и жестокий. Но язычество не для робких людей. Вся природа – это школа мужества!
– Не пойдем на совет нечестивых! – бородач в безрукавке широко перекрестил язычника. – Мы рабы Божии, но не человеков. Кто на Руси первыми на битву выезжали? Монахи!
– Батюшка, – не удержавшись, спросила его Лена, одновременно смущенно и напористо, – а правда, что яблоки и сливы нельзя сейчас есть?
– Я не батюшка. А ты потерпи, – он повернулся к ней, ласково оглядывая. – До Преображения.
– День плодов, – язычник лязгнул зубами. – Все ваши праздники – наши! Был день Перуна – стал Ильин.
– Да чего ж вам делить тогда? – выкрикнул Виктор.
– Папа, идем! – Таня тянула его прочь.
Ветер внезапным порывом пришел ей на подмогу.
Брянцевы оказались среди другой толпы – самой большой, голов семьдесят. Здесь говорили яростно и ненасытно. Тон задавали бабульки в пестрых нарядах, преобладал красный цвет. Они держались все вместе, точно как сегодняшние старухи на поминках, но в отличие от тех, каких-то серо-волглых, были бойцовыми и яркими.
Грудастая юная девица в зеленой футболке с красной звездой, очевидно, их опора, покачивала двумя темными косицами и излагала звонко:
– А третьего выйдем всем миром! “Трудовая Россия” зовет на народное вече! Заранее решили, за четыре месяца, чтобы каждый мог добраться. Захотим – миллион соберем.
– Третьего? Чего третьего? – пронеслось по толпе.
И обратной волной:
– Чего-чего? Октября! Октября третьего!
– Мы девятого мая сто тысяч вывели. Нам от страха Красную площадь открыли. А осенью, третьего, миллион соберем и власть себе заберем. Из капли наше море зародилось! Эту каплю Анпиловым зовут. Он сам ходил с рюкзаком, газету свою раздавал, и потек за ним народ. Сколько нас молотили! В прошлом году мы к Останкину ходили, просили эфира. Палатки поставили. И дальше всё, как в песне: двадцать второго июня ровно в четыре часа… Помните? Помните, что было?
– Таисия Степановна после этого померла, – зазвучало из толпы, – Сорокина!
Заголосили бабули, похожие одновременно на цыганок и матрешек:
– Костей наломали, что хворосту!
– Схватят, раскачают, и о бордюр…
– Всю площадь у Останкина кровь залила, – девица качнула бедрами.
– Даешь Останкино! – выкрикнул Виктор не своим голосом и похолодел, как будто слова вырвались помимо его воли.
– Ты чего, пап? – зашипела ему в ухо Таня.
– Правильно, гражданин. Приходите третьего! Мы в этом году бой дадим. – Звезда на майке у девицы блестела липко и заманчиво, как разрезанная помидорина.
– Жди, пойдет он, – недовольно забормотала Лена. – Пускай в палатке тогда и живет.
– А перед девятым мая украли нашего Анпилова, – продолжала девица. – Рот заклеили, пальцы сломали, двое суток держали за городом. Без него демонстрация шла. Был бы с нами Анпилов – пошли бы на Кремль! Ничего, готовьтесь к осени. А мы и сейчас уже многого добились.
– Чего-о? – вызывающе спросила Лена.
– Чего? А мы, например, тетя, Мавзолей отстояли.
В толпе кто-то засвистел.
– Всё не так! Ленин ваш империю разрушил, – вступил в разговор тонкокостный юноша в черной рубашке. Лоб ему закрывала пшеничная челка. – Ленин народ швырнул в котел революции и сварил, как кусок мяса! Кто царя расстрелял?
– В царе, молодой человек, не было ни капли русской крови, – раздельно произнесла девица.
– У вас… – юноша быстро покосился на нее. – У вас звезда пятиконечная. И над Кремлем звезды. Под этим знаком русских косили!
– А у вас-то знак какой? – возмутилась одна из бабулек. – Как у фашистов! Тьфу!
– Это звезда Богородицы!
– А Богородица русская была? – дал петуха какой-то дедок.
– Сегодня в Кремле – новые большевики, – говорил юноша упрямо. – Их внуки родные. Взять Гайдара…
– Гайдар деда предал! За варенье и за печенье, – ответила девица. – Он – Мальчиш-Плохиш.
Бабули поддержали ее радостным смехом и захлопали в ладоши.
– Вам Россия нужна как донор, – выводил юноша. – У вас гимн “Интернационал”! Ваш Анпилов журналистом в Африке работал. Дикарей кормили за счет русского народа.
– Не в Африке, а на Кубе. А твой Баркашов кто? – спросила девица. – Слесарь!
– Пролетарий, ага, – юноша тряхнул челкой. – Мы людей на классы не делим. Главное, чтоб единство было. В Калининском районе на Кубани черные девчонку изнасиловали, менты под ними, бездействуют. Наш соратник Сергей Слепцов собрал сход, всех черных из станицы прогнали.
В толпе захлопали.
– Осенью у нас сборы. Приедет тысяча здоровых мужиков. Сюда, в Москву. Пройдем маршем и победим. России – русский порядок! Есть вопросы? – Юнец мотнул головой, и личико его, забагровевшее, пролетело, как ягода рябины, выплюнутая из трубочки. – Слава России!
Сильно рванул ветер.
Люди перед музеем замерли и стихли. Все словно бы пригнулись.
– Ну, Лен, ты за кого? – умиленно обернулся Виктор.
Жена смотрела на него округлившимися от злости глазами:
– Хватит идиотничать!
Таня согласно хихикнула.
– Обывательницы… Ну, еще минуточка. Последний раз! Последний-препоследний… – Взяв за руки жену и дочку, он перетягивал их к соседней толпе, самой малой, голов двадцать.
Оттуда звучало:
– Я за конституцию Румянцева.
– Пошел он, Румянцев твой! Я свою подпись уже поставил. Еще спрашиваешь! Я за конституцию Слободкина!
– Вы не кадет?
– Нет, а вы?
– Я христианский демократ. А вы?
– А мы анархо-синдикалисты!
– За Эдичку?
– Зачем? За Исаева Андрюху!
– Вот вы не верите, что они могли прозреть, – говорил бледный крючконосый мужчина в коричневой фетровой шляпе и очках. – Но и я прозрел! – Он покрутил шляпу вокруг головы. – Я в девяносто первом Белый дом защищал.
– Дурак! – сказал кто-то.
– Может, и дурак. Но ведь не одного Ельцина я там стерег. И Руцкого, и Хасбулатова, и депутатов… А они… И они прозрели!
