– Был женат, разбежались, детей нет. Из школы уволился давным-давно. Работаю в фирме, в службе безопасности. С “Щукинской” переехал, здесь живу, неподалеку. Зато, видишь, собачек люблю по-прежнему… А ты, ты как, Лена?
– Муж, дочка, живу за городом.
– Лена, сколько же мы не виделись?
– Лет пятнадцать, наверно. Или больше? Нет, вру, больше. Последний раз, я помню, в лифте ехали. Я беременной уже была, а дочке моей сейчас пятнадцать.
– Невероятно!
– А я слышу, голос знакомый. Думаю: ты, не ты… – Овчарка придирчиво обнюхивала ее колени.
– Не бойся, Джим не тронет. Я тебя вспоминал… Часто. Правда, Лена. Я ведь виноват…
– Забудь. В совке жили. Ох, над чем мы тогда убивались! Нынешняя молодежь и не поймет, о чем это.
Они встали в небольшую, но быстро растущую очередь за бургерами и спрайтом, которые доставил близкий “Макдоналдс”. В руки выдавали по свертку и бумажному стакану.
– Лена, – черные буравчики глаз впились в нее не моргая, – как бы я хотел вернуть то время. Я бы тебя ни за что не отпустил… – его язык вырвался на волю и облизнул там, где когда-то чернела щеточка усов.
– Берегись желаний, – сказала шутливо.
– Почему это?
– А вдруг то время вернется.
– Не вернется. Мы их умоем!
Внезапно где-то рядом зарыдала гармонь и кто-то запел, весело и ясно:
Мой миленок одурел,
Любит Хасбулатова,
Говорю ему: прощай
И давай уматывай!
Эх!
Это был старичок, который пристроился возле девушек, выдававших поесть и попить.
– Сам придумал, – отвечал он окружившим, довольно кланяясь, а потом, выкатив грудь колесом, снова затерзал меха:
Мой миленок за Бориса
Мне поклялся на крови…
Если будешь за Руцкого
Никакой тебе любви!
Эх!
Вдоль очереди проворно семенила маленькая бабулька. В неярком свете окон и фонарей Лена с удивлением увидела, что на плече у нее обвис большой мятый красный флаг, и тут же услышала ее захлебывающийся вопль:
– Убийцы!
– Вот гнида, – сказал Костя, аппетитно жуя.
– Убийцы! Убийцы поганые! Убийцы!
Ее начали пихать, дергать за флаг: “Вали отсюда!”, “Всю жизнь стучала!”, пес лаял, а она, вся напрягаясь под ветхим плащом, упрямо кричала с мокрым восторгом:
– Убийцы!
– Вывести надо, – сказала Лена.
Старик, положив среди свертков гармонь, рванул зна-меносице навстречу, протянув руки, словно приглашая на танец, и вдруг ударил ботинком в живот. Та, не теряясь, огрела его древком по голове. Вокруг них завертелось людское месиво, которое быстро начало перемещаться к баррикаде, и некоторое время до Лены доносился вопль, заглушавший всё остальное.
Кто-то сделал радиоприемник громче:
– Осада Останкино продолжается. Боевикам удалось поджечь технический центр АСК-3. Начавшийся пожар угрожает жизни находящихся в здании защитников и журналистов.
Слепя фарами, сквозь толпу проехала вереница черных машин и скрылась в воротах.
– Автобус в Останкино, – раздался юношеский бойкий голос. – Собираем автобус – Останкино защищать.
– Может, в Останкино? – спросила Лена растерянно.
– Ты в своем уме? Хочешь, чтоб убили? – спросил вместо ответа Костя.
– Там люди нужны, – отозвался юноша убежденно.
– Постоим, посмотрим, – сказала Лена.
– Там стреляют, – сказал Костя. – И я с собакой! С собакой я! С собакой в автобус нельзя.
– Хоть с крокодилом, – возразил юноша. – Теперь законы военного времени.
– Нет, я поеду, Раечка, я поеду, – донеслось до Лены робкое и вздрагивающее. – Сидят они там, бедные, горят. А мы их, получается, бросили. Даже в сторонке постоять не можем.
– И я поеду, Елка! – одобрил немолодо поскрипывающий решительный голос. – Эти-то мерзавцы не струсили, все туда.
– Автобус в Останкино! – юношеский голос стал звонче и требовательнее. – Кто в Останкино?
– Я поеду, – Лена, не выдержав, потянулась в темноту.
– Стой! – Костя цепко взял ее за локоть.
Повернувшись вполоборота, она спросила раздельно:
– Что ты хочешь?
– Стой, Лена!
– А что ты вообще на улице забыл?
– Думаешь, мне слабо?
Давний ожог обиды заныл, оживая, и, мягко вырвавшись, она тихо, чтобы голос не выдал, сказала:
– Не знаю…
Когда они выходили за баррикаду, с балкона послышалось:
– Москвичи! – Лена, оглянувшись, увидела вверху, в сильном белом луче прожектора, развевающийся триколор и голову мэра, крепкую, круглую и голую, как арбуз. – Мятеж будет подавлен! Белый дом будет разгромлен!
Ответом ему был стремительный многоголосый шум как будто пролетевшего над толпой снаряда.
…Третий бэтээр обстрелял первый и второй этажи, плавно поводя вверх-вниз пулеметом.
Из зданий не стреляли, очевидно, не рискуя спорить с бронетехникой.
– Ура-а-а!
Люди радостно закричали, замахали руками, переместились на проезжую часть, кто-то извлек из-за пазухи андреевский флаг и закрутил им над головой.
Пятый бэтээр, проезжая, повернул пулемет вправо, к роще, и его примеру последовали остальные машины. В этом повороте Виктору почудилось приветливое подтрунивание добрых и могучих животных над дружественными им людьми, и он еще махал рукой, правда, уже попятившись с тротуара на газон, когда загрохотала очередь, совсем рядом, в нескольких метрах от него.
Он упал на бок, перевернулся на живот и под чудовищный гром пальбы пополз, пытаясь исчезнуть, сгинуть, смешаться с землей. Его топтали бегущие, об него спотыкались, сверху падали и давили, но он всё равно полз, пока не понял, что лежит, уткнувшись в толстые корни, и зубами перемалывает горчащий дубовый листок.
Почему бьют по народу? Или так: почему сначала били по зданию? Видно, неправильно поняли приказ…
Он сидел на земле, прислонившись к дереву, глядя туда, откуда полз, и в безумии посыпая ноги листвой, а по роще шарил ослепительный, как лампа хирурга, прожектор, и из рупора доносился жестяной голос, точь-в-точь тот, что он уже слышал когда-то с желтого бэтээра:
– Внимание! Всем разойтись! Внимание! Открываем огонь!
“Предупреждает”, – усмехнулся Виктор. И сразу – раскалывающее воздух на куски – оглушительное трах-тах-тах-тах, трах-тах-тах-тах. “Кого-то… В кого-то…”, – подумал он.
Поднял голову на стрекот: над рощей низко кружил вертолет, от которого отделилась и упала вниз, на лету озарив полнеба, полыхающая штуковина. “Бомба? – Взрыва не было. – Освещает”.
