— Вот она.
Подхожу и разглядываю табличку: «Девочка». Жмурюсь от боли. Хорошо, что не написали «Бездомная девочка».
Я смотрю сквозь прозрачную стенку на крошечную девочку, длиной не больше канцелярской линейки, в кукольного размера памперсах и розовом чепчике. От груди и живота тянутся белые толстые трубки, в вену на ноге вставлена игла, соединенная с капельницей, две тонкие, словно червяки, трубки вставлены в ноздри, крошечное личико закрывает прикрепленный двумя полосками аппарат, очередная трубка от которого уходит в рот.
Я прижимаю руку к груди и поворачиваюсь к Морин:
— Она будет жить?
— Все будет хорошо. Эта маска называется «сипап», — объясняет она. — С ее помощью мы обеспечиваем постоянное положительное давление воздуха. Легкие девочки не развиты, и аппарат поможет ей дышать, пока она не сумеет сама. Хотите ее подержать?
— Подержать? О нет. Нет, спасибо. Вдруг еще провод отсоединится. — Стараюсь скрыть нервозность и глупо хихикаю. — Пусть Санкита первая возьмет ее на руки.
Морин смотрит на меня долгим взглядом.
— Можете остаться и познакомиться с девочкой. Я за вами вернусь.
Я остаюсь наедине с новорожденной девочкой, которую едва видно за всеми приборами и трубками. Ее личико недовольно сморщено, словно оттого, что ее оторвали от мамы. Карамельная кожа выглядит так, будто велика ей на несколько размеров. Малышка шевелит ручками, и я вижу пять крошечных пальчиков-спичек. Горло вновь сдавливает спазм.
— Девочка, — шепчу я, но слово кажется мне холодным и не подходящим к случаю.
Внезапно я вспоминаю рассказ Санкиты о брате, мальчике слишком чувствительном для данного ему при рождении имени. Я целую кончики пальцев и прикладываю руку к стенке кувеза.
— Остин, — шепчу я. — Добро пожаловать в этот мир, малышка Остин.
Размышляя о прошлом незнакомого мальчика, о будущем новорожденной девочки, по причинам известным и пока тайным, скрытым до времени, я закрываю глаза и тихо плачу.
Когда я вхожу в палату Санкиты, Джин сидит на стуле у кровати.
— Как она?
— Отлично, — отвечаю я, стараясь придать голосу оптимизм. — Вам надо ее увидеть.
Джин качает головой:
— Санкита должна была выбрать попечителя, и она выбрала вас.
Я пытаюсь найти на ее лице разочарование или, хуже того, неодобрение, но не вижу ничего подобного. Я подхожу к кровати. Санкита лежит на спине в той же позе, что и до моего ухода. Раздутое лицо кажется жестокой карикатурой на образ миловидной девушки.
— Твоя дочь красавица, Санкита.
Джин берет в руки сумку.
— Вы ведь справитесь здесь одна?
— Все будет хорошо.
Джин промокает глаза платком.
— Позвоните сразу, как она придет в себя.
— Я позвоню. Обещаю.
Она склоняется над Санкитой и прижимается к ее щеке.
— Я еще вернусь, шоколадка моя. — Голос ее срывается. — Вы тоже держитесь, слышите?
Я отворачиваюсь к окну и прикрываю рот ладонью, силясь сдержать рвущиеся рыдания, и чувствую, что Джин стоит прямо у меня за спиной. Она протягивает руку, но опускает, так и не прикоснувшись к моему плечу.
— Держитесь, — шепчет она. — Боюсь, ваши силы еще понадобятся ребенку.
Каждые тридцать минут в палату заходит медсестра, проверить состояние Санкиты, но ничего не меняется. За минутами медленно протекают часы. Я ставлю стул к самой кровати, чтобы следить за дыханием Санкиты. Просунув руку под железную перекладину кровати, я нахожу ее ладонь. Пока она спит, я рассказываю ей о том, какую замечательную дочь она родила и какой будет ей отличной матерью.
Поздно вечером в темную палату входит молодая женщина в белой одежде и голубой шапочке, из-под которой видны светлые волосы. Она подходит к тумбочке и вздрагивает, когда видит меня, сидящую с другой стороны кровати.
— Ой, я вас не заметила. Я искала меню. Девушка ничего не заполняла?
— Она не будет сегодня ужинать, спасибо.
Медсестра оглядывает неподвижно лежащую Санкиту.
— Думаете, стоит приносить ей меню? Я хотела сказать, конечно, мне не сложно приносить его каждый день, но, может, лучше подождем…
Я поднимаюсь и беру меню из рук девушки.
— Да, обязательно принесите меню на завтра. И каждый день приносите новое. Вы поняли? Каждый день.
В пять часов я иду навестить Остин. Меня пропускают в отделение, и я без труда нахожу палату номер семь. Кувез Остин светится изнутри, как солярий, лицо по-прежнему закрыто маской «сипап», на глазах повязка. Что же теперь будет?
Я оглядываюсь и нахожу глазами медсестру.
— Морин? — Но она занята разговором с пожилой парой, которую я встречала здесь раньше.
В этот момент в палату входит женщина в медицинской форме, и я бросаюсь к ней:
— Извините, не могли бы вы объяснить, что происходит с Остин — с той девочкой?
Она поднимает руку:
— У меня срочное дело. Поговорите с сестрами.
Я возвращаюсь к «инкубатору» и жду. Наконец Морин прощается с заботливыми бабушкой и дедушкой.
— В чем дело, Брет?
— Что случилось с дочерью Санкиты? Там горит яркий свет, а на глазах у малышки повязка.
— Это световая терапия при гипербилирубинемии у новорожденных.
Аппарат у стены издает громкий сигнал, Морин подпрыгивает на месте и убегает.
Я возвращаюсь к Остин, так и не поняв, что с ней происходит. Ко мне подходит мужчина, которого я сочла дедушкой.
— Это ваша?
— Нет, ее мать моя ученица.
Мужчина хмурится.
— Ученица? Сколько же ей лет?
— Восемнадцать.
— Какой позор, — качает головой он и возвращается к жене. Слышу за спиной громкое перешептывание, но не могу разобрать слов.
Значит, такой будет жизнь этого ребенка? Люди будут относиться к ней как к ошибке, печальному результату распущенности подростка? Будут презирать ее за бедность? Я в ужасе обхватываю себя руками.
К соседнему кувезу подходит темнокожая рыжеволосая медсестра с именем «Ладонна» на груди.
— Извините, — обращаюсь я к ней уже увереннее, вспомнив о своих правах попечителя.
— Слушаю вас, — поднимает она голову.
— Это дочь Санкиты Белл. — Я указываю на «инкубатор». — Объясните, зачем ей этот солярий?
— Световая терапия в случаях гипербилирубинемии.
— Гипербилли… — Я замолкаю, не в силах повторить длинное слово. — Послушайте, — продолжаю я, откашлявшись, — не знаю, что это за гипербилли… но я хочу знать, что происходит с Остин. И пожалуйста, на понятном английском, договорились?
