Впрочем, княжна не заметила возникшей неловкости. Когда полковник обратился к ней, она словно проснулась. Морщинка меж бровей разгладилась, лихорадочный блеск в глазах пропал, румянец вернулся на щеки, и губы сложились в улыбку — немного грустную, но теплую и очень милую.
— А вот охота, Петр Львович, этот как раз и есть забава, и притом забава жестокая, — сказала княжна приветливо, но твердо. — Охотиться надобно, коли голоден. А забавы ради у божьей твари жизнь отнимать — нет, нехорошо это.
— Ну, тебе виднее, — сказал он и плеснул в стопку из графина. — Только зачем, скажи на милость, ты с таким большим ружьем упражняешься? Ведь, поди-ка, и тяжело, и неудобно, да и плечо, небось, до синяков отбила...
— Когда легко, любой попасть сумеет, — рассудительно ответила княжна. — А когда нужда придет, так, думается мне, недосуг станет выбирать, что удобно, а что неудобно. Что под руку подвернется, то и хорошо. Я прочла недавно, что легионеры римские с деревянными мечами упражнялись. Так в книге сказано, что мечи эти были вчетверо тяжелее настоящих.
— И на все-то у тебя ответ готов, — усмехнулся полковник. — Легионеры... Это ж надо! Может, ты и табак курить начнешь?
— Да я уж пробовала, — потупившись, призналась Мария Андреевна. — От дедушки много чего осталось — табак, трубки, сигары... Красивое все такое, и пахнет хорошо, и о дедушке память... Только ничего у меня не получилось — горько, противно и язык щиплет.
Шелепов фыркнул и захохотал. Он смеялся, а на душе у него скребли кошки. Время шло, а слова, ради которых он дал сорок верст крюка и заехал в Вязмитиново, до сих пор не были сказаны.
— Ну, уморила, княжна, — отдуваясь, сказал он. — Ну, потешила... Не обидишься ли, если я тебе по-стариковски совет дам? Бросай-ка ты эти глупости, душа моя, да выходи поскорее замуж! Станешь в своих имениях полновластной хозяйкой, никакие опекуны тебе будут не указ, да и ружья для защиты более не понадобятся. Муж — он лучше любого ружья защитит. Если, конечно, муж хороший. Пора тебе, голуба, опору в жизни искать, а то куда это годится — кругом одни старики! Да и от нас, от стариков, толку... Покровитель твой высокий, Михайла Илларионович, безвыездно в Вильно сидит, где раньше губернаторствовал. Сказывают, совсем он плох, на все рукой махнул, дела забросил... Меня, душа моя, наконец-то к войскам посылают, Бонапартия добивать. Вот, заехал проститься. Одна ты остаешься, голуба. Негоже это, право слово, негоже!
— Почему же одна? — с улыбкой спросила княжна. — Федор Дементьевич меня часто навещает, грозился совсем в Смоленск переехать, имение он себе здесь присмотрел. Он меня никогда в обиду не даст, так что не о чем вам беспокоиться, Петр Ильич, миленький.
Шелепов забрал в кулак длинный седой ус и с силой дернул его книзу, будто хотел оторвать это надоевшее украшение и бросить под стол. Рука его сама собой протянулась к графину, но на полпути остановилась и обессиленно, как неживая, легла на скатерть.
— Федор Дементьевич... — начал полковник и замолчал — перехватило горло. «Господи, — подумал он, — за что ж мне эта мука? Да я-то ладно, мне, старому псу, не впервой, а каково ей будет это услышать? Ей-то за какие грехи?...»
— Что это с вами, Петр Львович? — насторожилась княжна, и полковник увидел, как в глазах ее снова появился этот тяжелый ртутный блеск. — К чему это вы все ведете? Опекуны, замужество, опора в жизни... Федор Дементьевич мне опекун, и другого никого я не желаю. И опекун, и опора, и защита... Или случилось что? Не лукавьте, Петр Львович, я ведь вижу, разговор этот вы неспроста затеяли. Говорите лучше сразу все как есть. Не бойтесь, я выдержу.
— Ах ты господи! — в сердцах воскликнул полковник Шелепов, и рука его сжалась в пудовый кулак, комкая узорчатую скатерть. — Твоя правда, княжна, не научен я хитрить, сроду это у меня не получалось. Оттого и в полковниках по сей день, хотя сверстники мои давно армиями командуют. Да и пустое это дело — с тобой хитрить. Вишь, как ты все мои хитрости по полочкам разложила — и про опекунов, и про замужество... Не знаю, как и сказать-то тебе. Понимаешь, приключилась у нас в N-ске прескверная история...
И полковник, упорно глядя в скатерть, без утайки рассказал Марии Андреевне, какая скверная приключилась история в захолустном уездном городишке, где был до недавнего времени расквартирован вверенный ему драгунский резервный полк и где, между прочим, проживал предводитель уездного дворянства и опекун княжны Вязмитиновой граф Федор Дементьевич Бухвостов.
* * *
А история и впрямь вышла скверная и даже более того — темная.
Началась она с того, что, сидя как-то вечером в клубе за картами, полковник Шелепов заговорил с партнерами об охоте. Намедни им был получен приказ не далее как через неделю свернуть все полковое хозяйство и скорым маршем выступать в Польшу, дабы сменить на передовых позициях понесший большой урон от неприятельской артиллерии полк гвардейских кирасир. Известие это было встречено драгунами Шелепова с большим воодушевлением, поскольку они не были в деле с самой Бородинской баталии и успели уже основательно соскучиться по настоящей драке. Сам полковник, хоть и был уже далеко не молод, тоже радовался случаю еще разок обнажить саблю, прежде чем французские орлы окончательно склонят свои клювастые головы перед русскими знаменами. И вот в предчувствии похода, лишений и даже, может быть, геройской гибели на чужой земле полковник во всеуслышание высказался, что недурно было бы напоследок организовать хорошую охоту, неважно, на кого именно, хотя бы и на уток.
Сидевший против него Федор Дементьевич Бухвостов отозвался весьма пренебрежительно об этой затее. Это никого, в общем-то, не удивило: граф был грузен, тяжел на подъем и не садился в седло вот уже лет десять, предпочитая нежить свое круглое, будто бы составленное из свежевыпеченных хлебов тело на мягких волосяных подушках рессорной коляски.
— Знаю я вашу охоту, — затягиваясь толстой сигарой и выпуская колечками дым, заявил он. — Пятьдесят человек верхом, с собаками, с дворней, а то еще и с обозом, целый день гоняются за одним несчастным зайцем. Поля потопчут, лошадей загонят, собак перекалечат, затравят этого своего зайца до смерти, а потом сядут в поле, прямо на землю, и непременно выпьют по ведру водки каждый в честь знатного трофея. Славная забава, ничего не скажешь! Нет, Петр Львович, друг ты мой сердечный, года мои не те, чтобы дурака валять.
Вот тут-то полковника Шелепова и попутал бес. Да оно и понятно: прежде всего, на руках у него была какая-то разномастная мелочь — ей-богу, один сор, а не карты, — так что Петр Львович до смерти обрадовался возникшей возможности затеять диспут и тем самым хотя бы на какое-то время оттянуть неизбежный проигрыш. Выкатив могучую, блистающую орденами и лентами грудь, Петр Львович грозным басом объявил:
— Ты, друг мой, ври, да не завирайся. Какие ты видал на охоте обозы?
Слово за слово завязался спор. Игроки, дворяне из местных и служившие под началом Петра Львовича драгунские офицеры, побросали карты и, не принимая участия в споре, с живым интересом наблюдали за ходом словесной баталии. Федор Дементьевич, давно уже оставивший армейскую службу и имевший весьма легкий, чтобы не сказать легкомысленный, нрав, вел дискуссию в шутливом тоне. Зато Петр Львович, привыкший командовать на плацу и перекрывать своим голосом рев сражений, шутить не любил. По мере того как его горячий нрав мало-помалу брал верх над светскими манерами, голос полковника все возвышался и к концу спора более всего напоминал басистый рык осадной мортиры, бомбящей стены неприятельской крепости. Федор Дементьевич постепенно тоже не на шутку распалился и отвечал на мортирный грохот полковника все громче и язвительнее, пока его ернический тенорок не поднялся до пронзительного, как свист пролетающей картечи, режущего слух фальцета. Впрочем, до настоящей ссоры у них так и не дошло, да и дойти, конечно же, не могло. Все присутствующие были об этом превосходно осведомлены, и никто из них не испытывал ни малейшего волнения даже тогда, когда казалось, что вот-вот прозвучат роковые слова, после коих пути к примирению уже не будет. Да что там какие-то слова! По временам начинало казаться, что двое почтенных старцев, однополчане и друзья еще со времен Измаила, вот-вот, буквально сию секунду, вцепятся друг дружке в волосы и, скатившись на пол, примутся тузить друг друга по чем попало, лягаясь, бодаясь, плюясь и, может быть, даже кусаясь. Но не тут-то было! В тот самый миг, когда страсти достигли наивысшего накала, оба спорщика вдруг, как по команде, замолчали и, не глядя друг на друга, сердито отдуваясь, принялись раскуривать свои забытые курительные причиндалы.
