Ариша.
У Ариши — Изя, семейное прозвище Толстун. Изя, Исаак, в честь какого-то там деда — о господи! Ольга Алексеевна убеждала Аришу — с таким именем только в Израиль! Умоляла — назови ребенка по-человечески, ну хотя бы Борей, тоже вполне еврейское имя… «Считайте, что ребенок назван в честь киевского князя, был киевский князь Изяслав Давидович», — невинно посоветовал зять.
Толстун — толстые щечки, с года ест сам двумя ложками. Ольга Алексеевна испытывала чувство вины — говорят, что внуков любят больше, чем детей, значит, нужно любить Толстуна больше девочек, она же ничего подобного не чувствовала, Толстун не стал ее новой большой любовью. Главным для нее оставался Андрей Петрович, затем работа — она работающий в полную силу человек, не бабушка, — затем девочки, а Толстуна Ольга Алексеевна любила в меру. Ну, а когда началось ее все вместе, когда Ольга Алексеевна осталась в своей спальне одна, когда недовольство Аленой и Аришей перелилось через край, оказалось, что четырехлетний Толстун — уже не писает в штаны, читает наизусть Маршака, трогательно называет ее «Оя» — единственный на свете человек, к которому у нее нет претензий. Чем с большей горечью Ольга Алексеевна думала о дочерях, тем яснее становилось, что Толстун — единственное сейчас ее сильное чувство. Должно быть, он все это время постепенно вытеснял из нее девочек, как пятно, расползающееся по скатерти, занимает все больше места, пока не займет все.
Алена не вышла замуж, не родила ребенка — разочаровала. Ариша вышла, родила и тоже разочаровала. Ариша оказалась — мама. И только. За четыре года жизни с Толстуном никто не провел ни часа наедине, ни Ольга Алексеевна, ни та, другая бабушка. Арише не надо, Ариша сама. На всех, кроме ребенка, Ариша смотрела туманным взглядом, на вопрос «как дела?» отвечала, как Толстун сегодня поел, чему научился, что сказал. Ольге Алексеевне, политизированной до крайней степени, было не о чем с дочерью поговорить — упивающаяся материнством Ариша не удосужилась заметить, что живет в другой стране.
Ольга Алексеевна Аришу вразумляла: «Живешь как провинциальная девица, без интересов, без планов на будущее, — родила и села дома в халате! Ты ленинградка, дочь одного из первых людей в городе, дипломированный филолог!.. Дело не в зарплате — папа дает деньги, но у тебя должен быть смысл жизни! Не хочешь работать — учись, делай что-нибудь!.. Ты отупела, не интересуешься ни искусством, ни политикой, ни своей, черт возьми, диссертацией…» И так бесконечно, с настойчивостью кружащей над медом осы. «Фило-олог», — повторяла за ней Ариша, словно не понимая значения слова.
Обе девочки, окончив филфак, числились в аспирантуре — что еще делать после факультета невест невестам, не желающим работать?.. Обе даже не притворялись, что пишут диссертации, Алена, смеясь, говорила, что Ариша нашла себя в информативно-насыщенных английских глаголах, а в ее собственной диссертации есть слово «семантика»… Обе погружены в свою личную жизнь: Алена в любови, Ариша в ребенка. И обе на содержании у отца: Ариша с ребенком, Алена с Любовями. Ольга Алексеевна как любила их в детстве одинаково, Алену со страстью, Аришу с нежностью, так и сердилась сейчас на них одинаково, на Алену яростно, на Аришу с презрительной жалостью. Жаль Аришу, Ариша скоро останется одна, станет неинтересной собственному мужу, и он ее бросит.
В своем ночном пути Ольга Алексеевна Аришиного мужа пропускала, думала о нем скороговоркой. Витя — еврей, других претензий к нему не было. Экономист, кандидат наук, — а что еврей, это уже было ими с Андреем Петровичем пережито. Вот только внешность зятя ее раздражала: чересчур подвижная мимика, слишком экспансивные жесты, зубы немного вперед, выпуклые глаза за стеклами очков. Ольга Алексеевна резонно про себя замечала — глаза и зубы Аришиного мужа не ее дело, ей с ним не спать. Аленины мужья — первый и третий, чистокровные русские, — тоже вызывали у Ольги Алексеевны физическое отторжение, так что с ее стороны это было чисто женское неприятие, не антисемитизм. Ольга Алексеевна толерантно говорила знакомым: «Аришин муж — хороший еврейский мальчик», и все это понимали как «хороший еврейский муж», семейный, заботливый, обожает ребенка.
Вот только касательно конкретного Вити это было неправдой. Ольга Алексеевна мысленно усмехалась: Витя — хороший еврейский муж?! Витя не отличил бы Толстуна от других малышей в песочнице, отнюдь не вследствие близорукости, своего ребенка он видел только спящим. Вечерами, в выходные, в праздники Витя пропадал во Дворце молодежи, не на дискотеках, конечно, а в клубе экономистов, как говорил Андрей Петрович, «в этом вашем неформальном объединении», где собирались молодые экономисты, социологи, историки. Ольга Алексеевна до типично тещиных упреков «он даже хлеба ни разу домой не принес!» или «Ариша всегда с ребенком одна!» не опускалась. В определенном смысле она была необычная теща, ей нравилось, что Витю занимал не его личный Толстун, а судьба страны. На Аришино, пошлое на ее взгляд, нытье «ребенок почти не видит папу» она отвечала «А зачем ребенку на него смотреть?» и «Я уважаю твоего мужа за его активную жизненную позицию». Честно говоря, Ольга Алексеевна Вите завидовала — она тоже хотела собираться. Обсуждать, горячиться, спорить… она прямо-таки физически скучала по людям одного с ней профессионального круга, по разговорам на одном языке, по своим, хотя где они, эти свои? Ольга Алексеевна сама уже не понимала, кто наши, кто ваши. С Витей они, конечно, были категорически по разные стороны баррикад.
Навещая Толстуна, Ольга Алексеевна по-детски хитрила, приходила попозже и как бы засиживалась, дожидалась Витю. Она всегда стремилась к новым знаниям, любила термины, ей было интересно все, а Арише — все неинтересно. Витя возвращался из клуба, Ариша с порога обрушивала на него поток сведений про Толстуна, словно перед ее глазами не было примера Ольги Алексеевны, всю жизнь прожившей с мужчиной, который приходит домой с важной работы, — накорми, выслушай, а уж потом, если он в настроении, можешь о своем, о детях. Ольга Алексеевна подавала Арише пример, кормила и расспрашивала — какие экономические и политические проблемы сегодня обсуждались. Витя всем своим видом показывал «что с вами говорить, вы номенклатура», отвечал неохотно, Ольга Алексеевна, всем своим видом напоминая ему, что она не просто номенклатурная жена, а человек, профессионально находившийся в центре общественно-политической жизни страны, умела его разговорить.
Ее политические симпатии — так обтекаемо теперь называлась то, что прежде ясно называлось преданность партии, принадлежали Андропову; умный и, в отличие от Горбачева, властный, он бы реформировал советское общество, вместо того чтобы разрушить, Горбачев же «сам не знает, что делает». Горбачев, считала Ольга Алексеевна — «я как историк считаю», — разрушитель страны и вовсе не освободитель Европы от коммунистического режима, он просто отдал полякам, чехам и немцам то, что было завоевано ценою жизни двадцати миллионов погибших в войне с фашизмом русских. Горбачев, кроме того, ужасно говорит по-русски, в ее глазах это был чуть ли не самый большой его грех, — как деревенский, одно это его мышление чего стоит, от слова «мышь»… А как теперь, после отмены руководящей роли партии, управлять производством?! У директоров был страх, что отнимут партбилет, а теперь, когда партии нет, нет и системы управления.
