Случались дни, когда один прилив сменял другой, как волны в шторм: одна волна, за ней другая, третья, без перерыва, но Ольга Алексеевна решительно покачала головой — лучше «просто пережить». Она даже аспирин при высокой температуре не принимала, лекарства принимают только при угрозе жизни, в остальных случаях — это слабость.
Выйдя из кабинета, Ольга Алексеевна подумала: ее кафедра будет теперь называться кафедрой современной истории, — у кафедры истории отберут двадцатый век. Ее коллеги будут преподавать историю двадцатого века, а она больше никогда не войдет в аудиторию, она — никто. Алена сказала: «Мама, ты — призрак замка Моррисвиль», неужели у нее совсем нет такта?! Подумала и заплакала, в точном соответствии с перечисленными симптомами. Но не признала, что это симптом. Признать, что она всего лишь частный случай тяжело протекающего климакса, — нет.
…Андрею Петровичу было сказано уклончивое «давление, печень… все вместе», — что-то скачет, что-то пошаливает, словно все ее органы разом ударились в пляс. Слово «климакс» имело в ее сознании оттенок насмешливого презрения, недаром говорят «сумасшедшая климактеричка», и визит к врачу лишь укрепил ее в том, что климакс — стыдный секрет. Сказать правду — лучше умереть.
Ольга Алексеевна, всегда внешне сдержанная, изо всех сил старалась не стать «климактеричкой» — истеричной, плаксиво-обидчивой. Так старалась, так крепко держала себя в руках, что ее и без того сдержанная пластика еще замедлилась, словно кто-то дунул на нее ледяным ветром — царевна-лебедь, которую заморозил Северный Ветер. Вот только ночью… Почему-то бессонницу врач забыл упомянуть. Бессонница Ольгу Алексеевну измучила так, что она с вечера начинала бояться ночи. Раньше у нее было как у всех, заснула-проснулась, а теперь ночь стала — целая жизнь, которую она проживала, пока все спали. Ольга Алексеевна больше не засыпала просто и честно, а забывалась сном, и любая помеха выдергивала ее из этого робкого сна — хлопнула дверь лифта или Андрей Петрович в другой тональности всхрапнул, — и вот уже она лежит без сна, беспокойно приказывая себе «спи, нужно спать, чтобы утром нормально работать…», и «…ах, да, я же не работаю…» — и пошло-поехало… Обратно в сон было не вернуться. В этом мучительном полусне-полуяви Ольга Алексеевна разговаривала сама с собой. О том, как все плохо.
Измученная собственным раздражением, Ольга Алексеевна находилась в конфронтации со всеми — с мужем, с девочками, с Ниной, но так и не признала, что ее яростное недовольство близкими, ее слишком пристальный взгляд, чересчур остро заточенная шпага — симптом. Видеть мир трезвыми глазами — тоже симптом. Гинеколог сказал Ольге Алексеевне, что женщины в климаксе относятся к окружающим строже, более критично, видят мир более трезво, чем женщины в детородном периоде… и, конечно, более трезво, чем мужчины, о мужчинах и говорить нечего… Все было плохо.
Проще всего объяснить, почему Ольга Алексеевна была недовольна девочками, — по материнским мотивам, женским.
Девочки. Алена. Алена не замужем — в двадцать пять лет!
Алена была не замужем. И никакой не было надежды, что Ольга Алексеевна увидит ее в фате и сможет прослезиться под марш Мендельсона. Вернее, Ольга Алексеевна уже плакала под марш Мендельсона, трижды. Три брака — три развода, и сколько было мужчин между браками. Ольга Алексеевна, для которой объятие означало «Андрюша», с наивной брезгливостью думала: «Я бы не смогла с чужими…»
Каждого из своих мужчин Алена любила, страстно и коротко. Всякий раз с разбега бросалась в новую любовь, демонстрируя искренний девичий восторг, и каждый раз повторялся один и тот же цикл: любит, бросает, возвращается, уходит навсегда. Затем новая любовь, новый восторг.
В своих ночных мыслях Ольга Алексеевна вела диалоги с Аленой: «Каждый раз у тебя одно и то же: „Он необыкновенный!.. У меня такого никогда не было!“ Какого — такого, Аленушка? Такого умного, такого глупого, такого сильного, такого слабого, такого толстого, такого худого?..» Пожалуй, это все же были монологи, в этих воображаемых разговорах Ольга Алексеевна бывала разной — то требовала, то нежничала, но Алена никогда не отвечала… Все Аленины романы были драматичные, как в плохом кино, — бежать, спасать, утешать, лететь к кому-то на другой конец страны, и как-то так получалось, что сама Алена при этом выходила как молодец из огня, целая-невредимая, а все Аленины мужчины чем-то серьезным ради нее жертвовали. На слова Ольги Алексеевны «как же так, Аленушка, ведь он из-за тебя…» — далее следовали варианты «оставил семью, переехал в другой город, бросил работу» — Алена удивленно отвечала «но я же ему ничего не обещала». Ольга Алексеевна недоумевала, возмущалась — она не обещала! Так обычно мужчины говорят, не женщины! Любит, бросает, возвращается, уходит и не боится рвать отношения, всегда сама уходит! Таня Кутельман называла отставленных Аленой мужчин «разбитая судьба» или «брошенка». Ольга Алексеевна, обычно не склонная к иронии, чутко улавливала подтекст: так говорят о женщинах, а нарочито простонародный оттенок подчеркивал женскую роль этих мужчин в паре с Аленой. Как преданная мать Ольга Алексеевна была готова ненавидеть тех, в ком Алена разочаровалась, — если бы дочь бросили, если бы дочь была нежной, беззащитной, если бы Аленины мужчины ее обидели. Но Алена сама обижала. Алена вела себя не по правилам, взламывая глубинные представления Ольги Алексеевны о мире: мужчина сильный, женщина слабая.
Бедная Ольга Алексеевна, небольшая любительница чтения, так мучительно стремилась понять дочь, что, услышав однажды, как Таня сердито сказала: «Ну что, Настасья Филипповна, еще одна разбитая судьба…», взялась за прежде не читанного ею «Идиота». Изучила роман досконально, как прежде изучала первоисточники, и даже кое-что по своей привычке законспектировала. Фразу «причины действий человеческих обыкновенно бесчисленно сложнее и разнообразнее, чем мы их всегда потом объясняем» заключила в рамочку как главный тезис, из этого тезиса следовало исходить при анализе Алениных поступков.
Между дочерью и героиней Достоевского обнаружилось лестное сходство — Настасья Филипповна была «существом совершенно из ряду вон», и Алена, красивая, страстная, благородная, тоже из ряда вон. Обе были из ряда вон, но кроме этого ничего общего между ними Ольга Алексеевна не нашла. Героиней романа, изломанной женщиной, разрушительницей, двигало «ненасытимое чувство презрения, совершенно выскочившее из мерки», Настасья Филипповна мстила мужчинам за свои обиды, но Алене, Алене-то за что мстить мужчинам? Аленушку никто никогда не обижал, Аленушка росла в любви и безопасности, как цветочек на подоконнике!..
Так и не найдя ответа у Достоевского, Ольга Алексеевна в своих размышлениях пошла по какому-то сложному душевному пути, который привел ее к чувству сродни разочарованию садовника: растил прекрасные цветы для прекрасной жизни, а вышло черт знает что!.. По старой привычке не рассказывать мужу ничего, что может его расстроить, Ольга Алексеевна с ним своим разочарованием не делилась, шла по своему извилистому пути одна, ночами, спотыкаясь, и однажды ночью вдруг решительно сформулировала: «Одна блядь, другая клуша». Она попыталась зачеркнуть, стереть эту фразу, ненормативная лексика никогда не входила в ее внутреннюю речь, Ольга Алексеевна умерла бы от стыда, загляни кто-то в ее мысли, — она, о своих дочерях, матом!.. Но стереть не вышло, и следующей ночью опять, издевательски четко, проступило: одна блядь, другая клуша.
