— Помнишь, второй дирижер сказал, что я вообще не меццо? Помнишь, прямо так и сказал: «У сопрано звук куда плотнее, чем у стоящего тут меццо-сопрано». «Стоящее тут меццо-сопрано» — это я… Из меццо меня вытеснили. Уже ясно, что мне не дадут ничего. Но тогда я могла бы петь сопрановые партии!
В принципе Светлана была права — она могла бы петь партии сопрано, граница между сопрано и меццо-сопрано четко не определена. Только в русской оперной школе меццо-сопрано значительно отличаются по тембру от центральных и высоких сопрано, а на Западе различие между меццо-сопрано и центральным лирическим сопрано лишь в диапазоне, и меццо даже как бы улучшает роли сопрано, придает образам драматическую глубину.
— Ты же знаешь… Я ждала, что дадут Ортруду в «Лоэнгрине» — не дали! При том, что я же хорошо играю! Все говорят, что я прекрасно играю! Вот и в «Вечерке» написали, что в Церлине у меня исполнительский темперамент!..
Церлина в «Дон Жуане» была единственная партия, которую Светлана Ростова пела в первом составе, а рецензия в «Вечернем Ленинграде» единственной за последний год, и та была посвящена не одной Ростовой, а Кировскому театру в целом. Написано было, кстати, не слишком хвалебное: что у Светланы Ростовой нет ни настоящих верхов, ни настоящих низов и она возлагает надежды на свой исполнительский темперамент, на красоту звука и на сценическое обаяние.
— Вот «Золушку» хотят ставить… Для Золушки я толстая… — печально добавила Светлана, и действительно, ее фигура перестала быть такой сценичной, как прежде, за последние два года она не то чтобы раздалась, скорее уплотнилась, как будто не только психологически, но и физиологией своей подстраивалась под мужа, рядом с юношески хрупким Ростовым оставалась стройной, а с Лошаком они были как будто два колобка, спеченные из слишком круто заваренного теста.
— А если… Светлана… — Ариша запнулась, ей было неловко называть Светлану по имени и тем более на «ты», но Светлана требовала — Ариша ее самая близкая подруга, а близкие люди всегда на «ты». — Светлана, а если вам… если тебе уйти из театра?.. Ну, знаешь, петь не в театре, а в филармонии?..
— Мне уйти?.. — шепотом повторила Светлана. — Куда мне уйти, в Ленконцерт, что ли?.. Ты что, Аришка, с ума сошла? Я — в Ленконцерт?.. Все будут смеяться… Я певица. Что мне там петь? Русские народные песни?..
— Вы… ты придумаешь, что петь… Может, романсы?.. Ты каждую песню сыграешь, как в театре… Тебя будут любить, и тебе будет хорошо, ты будешь радоваться…
— Ага, радоваться… Целуй скорей и пошли к гостям, слышишь, кто пришел? Ты что, не узнаешь?.. — Светлана с подсказкой напела: — Пора-пора-порадуемся на своем веку…
Когда Светлана с Аришей вышли к гостям, за столом солировал Виталик. Для каждого «маминого дня» у Виталика был припасен какой-то аттракцион, в этот раз он представился иностранцем и разговаривал со всеми «через переводчика». Изображая туповатого немца, Виталик довольствовался ломаным «яволь», «ду бист айн швайн», «ахтунг, ахтунг, русиш шпацирен», «гебен зи мир битте»; «переводчик» — переводчика он, естественно, изображал сам — переводил «ду бист айн швайн» сложносочиненными тирадами о дружбе Советского Союза и Германии, о кино, о еде, и гости умирали от смеха.
Светлана уселась на свое место, и вдруг голос Виталика изменился. Держа в руке вырезку из газеты, он словно начал «переводить» всерьез:
— …Глубина и философичность идейных замыслов, техническая виртуозность… знаменитый пианист-виртуоз очень красив и обладает тонким обаянием… завораживает зал манерой игры… он кладет руку на сердце, распахивает объятия, давая понять, что волшебство закончилось. Бисы, овации стоя, армия поклонников у входа… Это из немецкой газеты «Франкфуртер альгемайне цайтунг».
Светлана печально, пристойно поводу вздохнула, но на Виталика взглянула выразительно — она не собирается забывать, но за столом второго мужа говорить о первом не совсем уместно.
…В светской жизни Светланы с Михаилом Ивановичем Лошаком был один недостаток — сам Лошак. Внешне Михаил Иванович был таким домашним-уютным, и манеры его были домашними-уютными, даже чересчур, он сидел за столом с известными людьми, словно это был не светский прием, а посиделки на даче, вокруг него собрались родственники, и разговор может легко сойти на семейные дела. Он вдруг запросто, по-бытовому, с подробностями, начинал говорить о строительстве бани на даче — страстно, о внуке-двоечнике от дочери от первого брака — восторженно, о насморке двухлетней дочки от третьего брака — озабоченно.
«Ты еще расскажи, как тебе ботинки натирают… Ты как невоспитанный ребенок, о чем хочешь, о том сразу говоришь», — пеняла ему Светлана, но сколько бы ни пеняла ему она, Михаил Иванович о чем хотел, о том сразу и говорил, и если бы ему захотелось рассказать обществу о натирающих ботинках, он бы так и поступил — а все бы сидели и слушали как миленькие. Из этой его манеры много раз для Светланы выходила неловкость, а в этот раз для Светланы вышла неловкость большая, чем его баня, внук и сопливая дочка. Зачем, скажите, пожалуйста, за столом, при чужих людях, с родственным волнением и заинтересованностью затевать обсуждение, куда поступать Виталику.
— В театральный?.. Нет. Лично я против. Это выбор жизненного пути. Это вам не за столом выкаблучиваться, это надо поступить… Протекция в этом деле не нужна, а если сам не поступит? Я считаю, на филфак. Вот какие способности к языкам обнаружились, с немецкого переводит…
Светлана смотрела на него и натянуто улыбалась — какого черта он это делает?! Шутит, рассуждает, считает… Как будто самого Виталика тут нет, как будто он пешка, кукла…
Закончив с выбором жизненного пути Виталика, Лошак, добродушно подхохатывая, поругал его за вечеринки и шалости, рассказал, как Светлане пришлось по вызову нестись в милицию выручать непутевого сына…
— Нет, я понимаю, молодому человеку хочется позвать гостей… Но всему должна быть мера.
— Больше трех не собираться?.. — парировал Виталик.
Дальше — больше. Михаил Иванович отличался тем, что, начав быть нетактичным, никогда не останавливался на полдороге, а довольно далеко заходил на этом пути. Михаил Иванович рассуждал о методах воспитания вообще и в частности о тех, что применял к нему его собственный отец: «У нас в семье было просто: дуришь — не жрешь…»
— Вот я с тобой так же… нагадил — лишился денег.
Михаил Иванович вынул из кармана бумажник, из бумажника — медленно — купюры, пересчитал, отделил несколько, опять пересчитал, — гости как завороженные смотрели на толстенькие ручки, отсчитывающие десятки, — отделил две десятки, положил обратно в бумажник, остальные протянул Виталику через стол.
— Вот тебе твои деньги на неделю, пересчитай — здесь на двадцать рублей меньше. Вот так. Кушать — кушай, а на карманные расходы — фига.
Виталик залился краской — тонкокожий, бледный, краснел легко… Недаром они со Светланой так сильно раздражались друг на друга, в самых близких сильней всего отталкивает похожее, а они были похожи, как две матрешки, большая и маленькая. У обоих стержнем, на который наматывалось остальное, было самолюбие — умру, а не покажу людям, что мне плохо! То, что другой сделал бы запросто — выскочить из-за стола, крикнуть «Идите вы с вашими деньгами!..», хлопнуть дверью, — было для него невозможным: демонстрировать свою обиду на людях унизительно, как… как заплакать, описаться. Виталик сидел, пылал щеками, смотрел в стол, кривил губы, губы дрожали… Самим же людям, гостям, конечно же, любая его резкая реакция была бы понятней и приятней, чем наблюдать это молчаливое отчаяние, а так получилось совсем уж неловко…
