– Вы что? Это категорически запрещено делать на больных, а муляжей для этого еще никто не придумал.
– А я не на больных.
– А на ком же? – растерялся Павлик.
– На себе.
– На себе?
– А что в этом плохого?
– Просто странно, – протянул Жебет.
– Ну да, – согласилась Люся. – Не совсем, конечно, привычно. Да и неудобно.
– Слушайте, а можно я тоже буду на вас тренироваться? – трогательно попросил юноша в белом халате.
– А почему на мне-то? – засопротивлялась Петрова.
– А на ком тогда еще? – с неподдельной искренностью удивился Павлик.
– Ну на себе хотя бы, – продолжала сопротивляться коллегиальному потребительству Люся.
– На себе непродуктивно, уменьшается степень ответственности, соответственно при меньшей доле риска минимальная выработка адреналина. Следовательно, эффект усвояемости процентов на сорок ниже, чем при введении в чужую вену.
Петрова оторопела от научного подхода к элементарным манипуляциям и заробела: никак не могла понять, кто перед ней – то ли свой брат-медик, то ли будущий нобелевский лауреат.
Это позже, спустя несколько лет, кардиолог Жебет признается педиатру Петровой, что причина их знакомства носила более чем меркантильный характер, а тогда на карту была поставлена честь науки в отдельно взятом месте проведения эксперимента.
В общем – Люся сдалась и с готовностью протянула руку с мерцающей голубой венкой. Павлика можно было пожалеть: начинать ему пришлось не с элементарного. Вена под толстой иглой истончалась и, словно нарочно, пряталась куда-то далеко под кожу. Пара подходов – и она исчезла. Юноша загоревал: дежурство перевалило за половину, а навык он так и не усвоил.
– Что у тебя с венами?
– Плохие.
– Покачай еще.
Петрова судорожно сжимала и разжимала кулак:
– Так? Нормально?
– Нормально. Только вена все равно уходит.
– Давай на другой руке?
Люся с готовностью подставила другую руку. Вены на ней казались более плотными – это вселяло надежду. Павлик с готовностью вставил иглу и порадовался: из широкого отверстия закапала кровь, жирная и густая.
– Попал, – отметила Люся.
– Попал, – порадовался практикант.
– Подложи ватку, – тихо попросила Петрова.
– Зачем?
– Халат зальет.
Павлик завороженно смотрел на багровые ручейки и испытывал странное возбуждение. Иначе себя чувствовала Люся. Чем радостнее становился коллега, тем грустнее она. Его бодрил результат (попал и точно), ее покидали силы. Ну почему бы именно в тот момент не появиться рядом таинственному астрологу? Почему бы ему не предостеречь милую девочку, не зашипеть в ухо: «Берегись!» Почему бы не вмешаться в ход роковых событий с далекоидущими последствиями? Нет, ничего подобного не произошло, на сегодня закончившийся эксперимент имел свое продолжение. Теперь тренировки носили характер системный и повторялись периодически. И в них, между прочим, нуждались оба: Павлик, понимая, что другой такой мишени ему не найти, и Люся в силу наивной веры, что если не она, то кто же спасет человеческую жизнь и кардиологическую честь. Вот и получается, что этот союз был взаимовыгоден обоим.
Дежурства Петровой и Жебета совпадали довольно часто, потому условия эксперимента становились все лучше, а результаты – все более обнадеживающими. Павлик обретал уверенность, а его враг – Мария Федоровна Филипко – многия грусти и печали. Жебет стал ее головной болью. Из-за него пришлось сменить образ жизни. Даже ночами не было покоя! Павлик являлся Марии Федоровне во сне и укоризненно смотрел в ее опухшие от слез глаза, не произнося ни единого слова. Мадам Филипко просыпалась от внутренней дрожи и тихо плакала, не понимая: за что?! За что же наказывает Господь? Вроде она не лучше и не хуже других, и дорогу почти никому не переходила, и к людям всегда по-человечески! (Во всяком случае, она так думала.) Но это спокойствия не приносило, угроза, исходившая от Жебета, приобретала тотальный характер.
Вскоре старшая медсестра вообще утратила спокойный сон, похудела на пятнадцать килограммов, а один раз дошла до абсолютного края, забыв нанести на волосы оттеночный шампунь «Ирида» в целях получения интеллигентного фиолетового окраса.
Заметив это, заведующий во время утреннего обхода строго посмотрел в печальные глаза прежде отличавшейся здоровьем и благополучием главной женщины отделения и сухо бросил: «Зайдите ко мне…» Филипко обмерла. Опытная интриганка, сжившая со свету не одну молоденькую сестричку, почувствовала, что настал «день мщения, наказания», и приготовилась к великому исходу из родного отделения.
Заведующий, облаченный в белый халат с вышитыми на кармане инициалами Е. Б.И., сидел за рабочим столом и листал очередную историю болезни.
– Борис Йосич, можно? – в дверь втиснулось расстроенное лицо с обвисшими от неожиданно нагрянувшей худобы брылами.
– Жду. Жду, матушка, – прогудел Ефимов.
От покровительственного и одновременно домашнего «матушка» у Филипко задрожали губы, а на глаза навернулись слезы. Заведующий подумал: «Климакс», Марья Федоровна: «Не в курсе».
– Борис Йосич, вызывали? – соблюдала протокол старшая медсестра.
– Проходи. Садись, Маша, – приглашал к неформальному общению кардиолог Ефимов.
– Я слушаю, Борис Йосич.
– Брось ты. Заладила «Борис Йосич, Борис Йосич». Что с тобой, Машенька?
При слове «Машенька» Филипко зарыдала:
– Боря… Боря… Это ужас. Я ничего не могу с собой поделать. Меня то в жар, то в холод. Ночью трясет, рубашка мокрая. Утром – головная боль. Ни есть, ни спать не могу. Работать не могу… Все о…
Ефимов не стал дожидаться окончания тирады и заговорил:
– Маша, это нормально. Это физиологический процесс. Гормоны. Сама понимаешь. Через это проходит каждая женщина. Потом – возраст… Сходи к гомеопату. Хочешь консультацию лучшего гинеколога, профессора Брайля, организую?
Марья Федоровна оцепенела:
– Какого Брайля, Боря? При чем тут Брайль? У меня жизнь под откос катится, а ты мне Брайля…
Ефимов секунду помолчал, пытаясь отыскать в словах иссохшей подруги здравый смысл, не нашел и потому решил поменять тактику. Голос Е. Б.И. стал по-особому ласковым и вкрадчивым:
– Машенька, я все понимаю. Не хочешь Брайля, давай к Соломону Моисеевичу. Успокоительные, прогулки на свежем воздухе, расслабляющие процедуры… Всего-то дней десять, без оформления больничного, придумаем командировку. Дома скажешь – в санаторий.
– Боря, – завопила Марья Федоровна, – это тебе нужно к Соломон Моисеичу! Я не сумасшедшая.
Ефимов начал раздражаться:
