Его больше нет, но рано или поздно ты его встретишь. Он будет старше и худощавее, но однажды ты поймешь, что большая часть того, что, как ты полагал, совершалось по твоей собственной воле, на самом деле происходила лишь благодаря ему. Он всегда будет опережать тебя на шаг вперед, зная тебя намного лучше, чем знаешь себя ты сам. Он будет дергать за веревочки, ведя тебя по темным переулкам, а его рука будет рисовать новые, странные и жуткие квадратики, где ты должен поставить очередные галочки.
А когда ты наконец выполнишь его работу и будешь стоять, тяжело дыша, перед зеркалом, отражающим мир, из которого некуда бежать, ты увидишь его лицо.
Неожиданно зазвонил его телефон, и он замолчал, не договорив фразу.
Телефон продолжал звонить. Так уже было сегодня днем или, возможно, ночью — Нина не в состоянии была отличить одно от другого. И день и ночь выглядели для нее одинаково темными. Звонок напомнил ей, что, возможно, где-то в фургоне лежит и ее собственный телефон. Но он наверняка был выключен, а она — связана. Так что телефон ничем не мог ей помочь, но она о нем не забыла.
Несколько минут было тихо.
Потом телефон зазвонил снова, и на этот раз он ответил. Некоторое время он слушал, а потом сказал лишь одно слово: «Хорошо».
На этом разговор закончился.
Он снова закурил. Нина сразу же поняла: что-то изменилось.
— Что ж, он едет сюда.
Голос звучал по-другому, снова так же твердо, как и раньше.
— Стоит помянуть дьявола, как он тут как тут. Сам Прозорливец скоро будет здесь. И значит… мне все-таки придется это сделать.
Нина попыталась что-то сказать, однако сквозь кляп раздалось лишь бессвязное бормотание. Он снова быстро завязал ей глаза, и все вокруг опять погрузилось во тьму.
Фургон покачнулся — он встал и прошел мимо нее. Она услышала над головой нечто похожее на звук открываемого ящика. Последовало еще несколько тихих звуков, а затем он снова шагнул к ней. Раздался сухой щелчок.
Похоже, ее сфотографировали поляроидом.
Что-то с легким стуком положили на пол. Потом он оказался совсем рядом. Взял ее за правую руку, и она услышала его частое дыхание.
Ей стало страшно.
Он крепко перевязал ее плечо. Она попыталась оттолкнуть его, но тщетно. Что-то острое вонзилось в сгиб локтя. Она в ужасе замерла.
Снова его дыхание, неглубокое и частое.
Острый предмет оставался в ее теле несколько минут, может быть, пять или десять. Потом его вытащили.
Какое-то время он неподвижно стоял над ней, словно это был его последний шанс, затем отошел в сторону.
Что дальше? Что он собрался делать?
Она услышала, как из шкафа достали несколько металлических предметов — она вовсе не была уверена, что это не ножи. Легкий стук, звук чего-то поворачивающегося, запах, похожий на бензин. Затем — звук зажженной спички, хотя на этот раз за ним не последовал запах табачного дыма.
Она изо всех сил попыталась мысленно перенестись куда-нибудь в другое место. Вернуться к озеру. Увидеть его сверкающую черную поверхность под затянутым тучами небом, поверить, что стоит ей проснуться и повернуть голову — и она увидит сидящего рядом Уорда с легкой улыбкой на лице, явно озадаченного тем, как она кричала во сне.
Но перенестись туда она не могла. Слишком далеко.
Нина вынуждена была оставаться здесь, в фургоне, с этим человеком. Она прекрасно понимала, что он делает. Ее даже не слишком пугал звук ее собственной крови, льющейся в металлический сосуд, хотя при мысли о том, сколько крови у нее забрали, ее начало мутить. Но это еще можно было вытерпеть.
Куда хуже был запах, когда кровь начала кипеть.
Глава 27
Я почти не спал, хотя и пытался изо всех сил заснуть, не видя никакого иного способа быстрее дождаться наступления следующего дня. Без труда получив номер в «Холидей-инн», я лежал на широкой кровати, глядя в потолок и желая, чтобы тот исчез и дал мне возможность унестись в какое-нибудь другое место, где у меня не так бы болела голова. Однако потолок не хотел исчезать, и, возможно, мне тоже этого по-настоящему не хотелось.
Сон ничем не мог мне помочь — время лишь все дальше уносило от меня Нину, словно ветер осеннюю листву. Где-то около двух ночи я встал, достал из кармана телефон и в очередной раз попытался ей позвонить. Ответа все так же не последовало, и сразу же включился автоответчик.
Перед рассветом я, похоже, все-таки провалился в полудрему, поскольку оказался вдалеке от Торнтона. Какое-то время я стоял на непрочном балконе дома Нины в Малибу, ожидая, когда она ко мне присоединится. Она все не шла, а когда я вошел в дом, оказалось, что внутри это вовсе не ее дом, а тот, где я провел детство, в сотнях миль к северу от Лос-Анджелеса, в Хантерс-Роке.
В доме было холодно и пусто. В углах потолка и кое-где на стенах проступали пятна сырости. В одной из комнат стояла кровать, а на столике рядом с ней телефон, но он молчал. Я немного подождал, думая, что, возможно, могла бы позвонить моя мать, а потом вдруг оказался среди деревьев, не тех низкорослых, что растут в пригородах, но в густом бескрайнем лесу вокруг Шеффера.
Недавно прошел снег, и высокие молчаливые стволы отбрасывали быстро движущиеся тени. Тени эти обладали разумом и знали мое имя, но ни у одной из них не было желания разговаривать. Они просто довольно доброжелательно наблюдали за мной, по мере того как я забирался все дальше и дальше.
Наконец я очутился на кушетке в квартире в Сиэтле, где обитал десять лет назад, на пятом этаже, с видом на залив Эллиот. Это было одно из самых приятных мест, где мне когда-либо доводилось бывать.
Я тогда жил с женщиной, отношения с которой оказались самыми долгими из всех, что у меня были. Она терпеть не могла праздности и пессимизма, всегда оставаясь деловой и энергичной. У меня имелось для нее прозвище — Надежда. Она действительно была похожа на актрису, игравшую героиню с таким именем в сериале «Тридцать с чем-то». А главное, ей были свойственны надежда и уверенность, что в мире все хорошо и осмысленно и что лучше всего в нем живется добропорядочным и честным людям.
Но иногда, похоже, в душу ее закрадывались сомнения. Я видел порой, как она смотрит куда-то в пустоту, или на свои руки, или мимо телевизора. Ее движения становились напряженными, глаза расширялись. Когда я замечал подобное, то спрашивал, что случилось. Она отвечала, что ничего, и я снова возвращался к крайне важным делам, продолжая пить пиво, посмеиваться над Чандлером или есть чипсы.
И вдруг, чуть позже, она ни с того ни с сего спрашивала:
«Все и вправду будет хорошо?»
«Что именно?»
«Все, — отвечала она, и я уверен — каждый раз не осознавала, что подобный обмен репликами у нас уже был. — Все будет хорошо?»
