Унгер какое-то время сидел неподвижно, а потом протянул через стол руку и взял одну из моих сигарет. Сперва я даже не был уверен, понимает ли он, что делает. Он закурил и посмотрел на меня.
— Ладно, — тихо сказал он. — Что ж, есть и еще кое-что. Перед тем как коды стали недоступны, мы начали замечать одну и ту же постоянно появляющуюся фразу. Мы обнаружили ее в нескольких часто встречающихся спамерских письмах, а чуть позже оказалось, что эта фраза записана на автоответчиках разных компаний в тридцати городах по всем Штатам.
Он достал из кармана листок бумаги, на котором было отпечатано: «День ангелов».
— Вам это о чем-нибудь говорит?
— Нет, — ответил я, чувствуя, как у меня по спине бегут мурашки. — Но и ничего хорошего в этом не вижу.
Некоторое время мы обменивались той немногочисленной информацией, которой располагали, но когда Унгер снова показал на мою кружку, я покачал головой.
— Мне еще надо возвращаться, — сказал я. — И без того придется ехать не слишком быстро.
— Я надеялся как следует вас порасспрашивать.
— Не сегодня. Мне еще нужно кое с кем поговорить.
— Она тоже про все это знает?
— Как вы догадались, что это именно «она»?
Унгер невинно поднял руки.
— По тону вашего голоса.
— Да, она знает.
— Не мог бы я побеседовать и с ней?
— Не знаю, — ответил я. — Нужно у нее спросить.
— Ладно.
Он достал ручку и написал на листке бумаги адрес.
— Сегодня я ночую здесь. «Дэйз-инн», кварталов пять к востоку отсюда. Номер двести одиннадцать. Я намерен пробыть до половины десятого завтрашнего утра. Номер моего телефона у вас есть, звоните. Если сможете приехать, я задержусь настолько, насколько будет необходимо. Есть еще кто-нибудь, о ком мне следовало бы знать?
— Нет.
— На самом деле было бы крайне неплохо поговорить с вами обоими, — сказал он, и мне показалось, будто уже привычная полуулыбка на мгновение исчезла с его лица. — У меня весьма дурные предчувствия по поводу нашей национальной безопасности. Мне кажется, будто надвигается нечто весьма неприятное, и если Контора допустит промах — для нее наступят тяжкие времена. В последний раз мы и так уже понесли немалые потери.
— Вряд ли Ирак был лучшим временем для ЦРУ.
Он раздраженно покачал головой.
— С этим как раз все было в порядке. Нет, конечно, без проблем не обошлось, особенно со всяким неуправляемым сбродом, но подобное происходило всегда — единственная разница в том, что у нас появились цифровые камеры и теперь мы можем поделиться впечатлениями с оставшимися дома друзьями. Армия всегда справлялась со своими задачами, и Контора тоже. Но пресса об этом не знает. Им и не положено. Это тайна. Но главным образом нас обвиняют в том, что мы не сумели предотвратить случившееся одиннадцатого сентября и что разведка в Ираке якобы обладала чересчур богатым воображением — хотя, когда пыль осела, мы так или иначе сделали все, что хотели.
Никого не волнует, что в начале девяностых армейскую контрразведку сократили почти до нуля. Там не осталось и сотни владевших арабским. Никто не был готов к новому мировому беспорядку. Никто. Нас сейчас беспокоят вовсе не ядерные заряды и вражеские батальоны. Нас беспокоят армии, помещающиеся в одном автомобиле. Терроризм — это не Джеймс Бонд или Том Клэнси. Даже «Аль-Каеда» в наше время выглядит старомодной — теперь нашим врагом стал обычный парень с бомбой. Он ходит по тем же улицам, что и мы. Он думает о том же самом, что и мы. Но у него есть бомба.
Единственная надежда — на оперативников, которые могут действовать один на один, проникать в чужие головы. Выяснить, кто это — фермер или фанатик. Выяснить, где они собираются нанести следующий удар. И вот именно таких нам не хватает — вроде Бобби, хотя, конечно, он не владел иностранными языками, — что могло бы спасти его гребаную жизнь. Прошу прощения, неудачно выразился. Но суть в том, что нас связывают по рукам и ногам, а потом удивляются, почему мы ни на что не способны, и куда легче обвинить во всем дерьме ЦРУ, а не какую-то сволочь, которую они даже найти не в состоянии.
— Которую вы найти не в состоянии, — поправил я. Мне хотелось уйти. — И если вы пытаетесь меня убедить, что Контора заслуживает Нобелевской премии мира, то вы не с тем разговариваете. Не забывайте, я ведь на вас работал. Там полно морально неполноценных людей, и за все время мы успели наделать немало глупостей. Почему вы считаете, что все нас настолько ненавидят?
— Просто обидно. Клянусь, мы хотим только добра.
— Кто бы сомневался, — сказал я. — И есть еще одно, что вам стоит знать. Настоящие плохие парни уже стоят за дверью. Возможно, они были здесь еще до того, как появились мы.
— Что вы имеете в виду?
— Я поговорю со своей подругой, — сказал я, вставая. — Возможно, увидимся завтра.
— Надеюсь. Не беспокойтесь, я буду оставаться здесь, пока вы не уедете в целости и сохранности. Но если то, что вы говорите, правда, однажды вам придется кое-кому довериться, иначе ваша жизнь — одна лишь долгая дуга, ведущая во тьму.
— Довериться, — повторил я. — Да, постараюсь запомнить это слово.
Я пожал ему руку и вышел. Переходя через дорогу, я бросил взгляд назад и увидел, что он все так же сидит за столиком.
Машину я специально поставил несколько поодаль, через несколько кварталов, так что если кто-то хотел следовать за мной, ему пришлось бы привязаться ко мне тросом. Я выехал из города по дороге, которая могла вести практически в любом направлении, за исключением того, куда я ехал на самом деле.
По пути назад в Торнтон я пытался понять, как мне относиться к Унгеру. Отчасти мне хотелось ему верить, знать, что есть некто из известной Конторы, который, возможно, мог бы нам помочь. Но все же я не был в нем настолько уверен. Действительно ли он понял, что я говорю о женщине, лишь по тону моего голоса? И так ли просто он спрашивал меня о том, не знаю ли я кого-нибудь еще? Если он был сообщником «соломенных людей», то для него вполне имело смысл попытаться собрать всех нас вместе. Разве нет?
Проблема паранойи заключается в том, что очень трудно понять, где остановиться. Как только ты начинаешь ставить под сомнение нечто столь фундаментальное, как отношения между людьми, ситуация кардинально меняется.
Причина, по которой фотографии пыток в Ираке столь потрясли общество, заключалась вовсе не в событиях, которые они изображали. Злоупотребления во Вьетнаме известны всем. Мы знаем о лагерях военнопленных времен Второй мировой. Мы слышали о насаженных на копья головах в средние века, о рыцарях, похороненных заживо в Аженкуре, об изобретательной жестокости, с которой римляне и карфагеняне терроризировали друг друга во времена Пунических войн. Войн не бывает без жестокостей. Война — сама по себе жестокость, изначальная и простая; лишь жадность, национализм и вера помогают нам делать вид, будто на самом деле это не так.
