– Почему ты решил?
– А он пытался через генерала узнать, не нарыла ли
Анастасия чего-нибудь эдакого в деле Филатовой.
– Но почему? Почему именно Каменская?
Гордеев довольно улыбнулся. «Вот тебе, Пашенька,
доказательство, что я не ошибся, когда брал к себе никому не известную девчонку
из райотдела. Как ты тогда сопротивлялся!»
– Потому что, – раздельно и веско произнес он,
сделав паузу. – Вот ты мне не верил, когда я говорил, что из нее будет
толк. И ошибся. А я оказался прав. Да, она многого не умеет. Да, у нее кое в
чем нет опыта. Но репутация – это тоже оружие, и немаловажное. Знаешь,
Паша, – добавил Гордеев, остановившись за спиной у своего зама, – я,
честно признаться, сам не знал этого. Только когда генерал меня вызвал и стал
орать, что Настя – моя любовница, тогда я понял, что тот, кто его на меня
натравил, интересуется в основном Каменской. А это значит, ему сказали, что
реальная опасность может исходить только от нее. Конечно, в первую минуту мне
было обидно. Что же, выходит, мы все не в счет? Я тридцать лет в розыске
работаю, и меня преступник не боится, а она – всего шесть лет, и уже такая
слава. Вот тогда, Пашенька, я и понял, что это – другие преступники. Поэтому
они и не боятся тех, кто вырос из старой школы, они понимают, что у нас логика
другая, мышление другое. Если хочешь, привычки другие. А Анастасия – она
особенная. У нее мозги набекрень. А это означает, что я прав.
– Ну хорошо, пусть ты прав, – примирительно
произнес Павел Васильевич. – И пусть ты такой храбрый, что ничего не
боишься. Но объясни мне, бога ради, неужели нельзя никаким другим способом
убедиться, что тот, кого мы пасем, и есть убийца Филатовой? Неужели так
необходимо ждать, пока он придет убивать Настю? Тьфу, – с досадой добавил
он, – даже произносить страшно.
Гордеев вздохнул, сел за стол, потер рукой лысину и лоб.
– Не знаю, Паша. Я ничего не могу придумать. То есть на
самом деле способов много, но я боюсь его спугнуть. Я на сто процентов уверен,
что оружие он при себе не носит и документы его в идеальном порядке. Так что
имитация облавы ничего не даст. Задерживать его незаконно я не хочу. Ты мои
принципы знаешь, и отступать от них я не буду даже ради этого «заказника». А уж
если это и вовсе не убийца, а кто-то, кто делает по его поручению черновую
работу, мы просто-напросто сорвем всю комбинацию. У нас есть улики, по которым
можно судить, этот ли человек был в квартире Филатовой. Ну и что? Когда он там
был? Как доказать, что именно в момент убийства, а не за час и не за день до
него? У нас, Паша, есть повод для разговора с ним, но и только. А оснований для
задержания и тем более ареста – ноль.
– И чего ты добиваешься? Ждешь, когда он начнет убивать
Настю, и возьмешь его с поличным? Ты в своем уме?
– Я, Паша, жду, когда он принесет мне доказательства.
Сам принесет, своими руками.
– А если не принесет?
– Тогда я скажу тебе, что прав ты, а не я. Оставлю
отдел на тебя и уйду с позором.
* * *
В этот же день рано утром Ларцеву позвонили.
– Он хочет, чтобы я поехал с ним.
– Когда?
– Мы встречаемся через час.
– Он объяснил, зачем? Вы же дали ему адрес.
– Хочет, чтобы я сам его познакомил. Мол, свой человек,
не с улицы пришел.
– Хорошо, поезжайте. Только будьте посдержаннее. И не
мешайте ему, пусть делает все, что сочтет нужным. Можете даже ему помочь.
Когда оказалось, что наблюдатели упустили объект, Ларцев в
следственном изоляторе допрашивал по поручению следователя четверых
арестованных. Дело находилось в производстве у Константина Михайловича
Ольшанского, который подробно проинструктировал Володю. Им нравилось работать
вместе, Ларцев был, пожалуй, единственным из сотрудников Гордеева, к кому
Ольшанский относился не просто с симпатией, а с огромным профессиональным
доверием. Въедливый, дотошный, невероятно требовательный, Константин Михайлович
пользовался авторитетом человека, знающего свое дело досконально, но работать с
ним оперативники и особенно эксперты в большинстве своем не любили. Ему все
время казалось, что они что-то упустят, забудут при осмотре места происшествия,
он был совершенно невыносим, гонял всех и распоряжался, как барин в своей
вотчине. И хотя все понимали, что он прав, многие обижались на его резкую
безапелляционность, граничащую порой с откровенным хамством. И только с
Ларцевым он разговаривал не просто вежливо, а даже ласково, признав для себя,
что допросы получаются у Володи намного лучше и результативнее, чем у него
самого.
Проведя ночь, как и Гордеев, на Петровке и уходя в восемь
утра из своего кабинета, Ларцев хотел было доложить полковнику о телефонном
разговоре, но, приоткрыв дверь, увидел Колобка спящим, откинувшись в кресле, с
расстегнутым воротом рубахи и съехавшим набок галстуком. Будить начальника было
жалко, и Володя решил, что позвонит ему попозже, уже из Бутырки.
Во время коротких пауз между допросами дозвониться до
Гордеева ему не удалось: дважды было подолгу занято, один раз никто не снял
трубку. Собственно, острой нужды в этих звонках не было, он знал, что за
объектом следят и ничего принципиально нового он Колобку не сообщит. Кроме,
пожалуй, одного. Но это может подождать, это не к спеху. Главное, сам он сделал
все, что считал в данной ситуации правильным и необходимым. Уже выходя из
следственного изолятора, он сделал еще одну попытку дозвониться до Гордеева, но
опять безуспешно. Ларцев позвонил домой. Трубку сняла десятилетняя Надюшка.
– Папочка! – Она захлебнулась плачем. –
Приезжай быстрей. Маму увезли.
– Как увезли? – оторопел он. – Рано еще.
Жена Ларцева была на девятом месяце беременности.
– Увезли! – рыдала дочка. – Ей плохо стало.
Ларцев кинулся домой, не разбирая дороги. Несколько раз он
чуть не попал под машину, выбегая на проезжую часть в надежде поймать такси.
Они с Наташей очень хотели второго ребенка. После Надюшки у жены была уже
третья беременность. В первый раз она подхватила корь, которой не переболела в
детстве, и случился выкидыш. Во второй раз ребенок родился мертвым. Жалея жену,
Ларцев уговаривал ее, а заодно и себя отказаться от этой затеи, но Наташа была
непреклонна. «Я пройду этот путь до конца», – говорила она. И в этот раз
шло не очень гладко, но все же надежда была, ведь уже девятый месяц. И вдруг
такое… Надюшку жалко, одна в квартире, плачет, боится.
Ворвавшись домой, Володя схватил в охапку опухшую от слез
девочку и помчался в больницу.
– Не буду напрасно вас обнадеживать, – сказал ему
врач. – Положение очень серьезное. Не исключено, что придется решать – или
мать, или ребенок.
Крепко прижав к себе дрожащую девочку, Володя Ларцев застыл
на скамейке в коридоре, раздавленный случившимся. О звонке Гордееву он забыл.
* * *
Около десяти часов потерянный на целый день объект появился
на проспекте Мира.
