Тобиас сильнее прижался к ней, руками обхватил ее спину.
– Не грусти, – сказал он. – Я увижу своих родных.
– Прости меня, – молила Элси. – Пожалуйста, прости меня.
Она сняла с него колпак и поцеловала в макушку. Не успела она надеть его снова, как дверь рывком распахнулась; тумбочка треснула; сапоги затопали по полу. Она закрыла глаза и не открыла, когда Тобиаса выдернули у нее из рук.
– И вновь придется выбирать, но и в последний раз – все то ж
[65]
, – процитировала она. Ее ладони еще хранили тепло его тела. Она стиснула их, приложила к груди. – И взял Господь златой цветок, разбил его… – Она прислонилась лбом к стене, прикованная к Тобиасову убежищу.
Шаги пробухали по лестнице вниз, затем вверх.
– Мы разделаемся с евреем, – сказал Кремер позади нее. – Ты и твоя семья под домашним арестом.
Она повернулась:
– Но вы сказали…
Кремер крепко держал красного, зареванного Юлиуса.
– Крыса в гнезде не бывает одна. – Кремер подошел ближе и поправил ей выбившийся локон. – А кроме того, я не уверен, что готов тебя убить. Твоя сестра была красивее и больше умела по части этого самого, зато у тебя здоровый германский дух. В сочельник нас прервали. – Он взял ее за загривок и повалил на кровать. – А я привык заканчивать то, что начал. Юлиус тихонько заблеял и съежился в углу.
Кремер прижал ей шею толстой горячей рукой. Элси разглядывала хлопковую простыню – ниточку за ниточкой. Ее тело онемело, как прямые сосны за окнами. Подол платья, бережного маминого шитья, задрался до ушей. Кожа Кремера грубо терлась о ее бедра. Все это происходило будто не с ней. Ее душа реяла у порога. Слез не было. Плачут живые, а ей – только мрак.
Потом раздался выстрел, и тут же – еще два, следом треск пулеметов.
– Майор! – В комнату ворвался солдат. – Он сбежал!
Ноздри Кремера раздулись.
– Что?! – заорал он, мигом застегнул штаны и влепил солдату пощечину. – Сопляк? От четырех полицейских?
Конвоир при виде растерзанной Элси опустил голову и густо покраснел.
– Он укусил лейтенанта Лорингховена и убежал. – Солдат смотрел в пол. – Мы за ним, но потом я увидел – точно не знаю, но как будто он исчез, герр майор. – Исчез?
– Исчез. – Молодой конвоир явно был потрясен и пощечиной, и тем, чему стал свидетелем. – Вдруг туман, буря, и какой-то звук, я такого не слыхал никогда в жизни… и… он пропал. – Он перевел дух. – Привидение, – прошептал он.
– Я ничего не слышал. Куда он побежал? – Кремер взвел курок.
– На восток. В лес, к горе Крамер.
– Идиоты! Братья Гримм хреновы! – Кремер сбежал вниз по лестнице, за ним конвоир.
Шли минуты. С улицы доносились крики; Юлиус в углу хлюпал носом; где-то далеко прогудел поезд; начался и закончился дождь – снаружи продолжалась жизнь.
Заболели ноги. Элси увидела, что железный край кровати оцарапал ей оба колена. Простыни запятнаны кровью.
– Элси! Юлиус! – позвали снизу папа и мама.
Юлиус кинулся к ним.
Родители вбежали в комнату и ахнули.
– О, Элси… Элси! – всхлипывала мама. – Что они сделали с тобой, девочка? – Она простерла руки над окровавленной простыней, как священник над причастием. – Нет, девочка моя…
Папа с Юлиусом отвернулись. Мама обхватила Элси руками, покачала.
– Я во всем виновата. Я предала всех нас, – сказала Элси. В маминых крепких объятиях она снова стала ребенком, под защитой и в безопасности.
– Ш-ш – я здесь. – Мама качала Элси и стирала пот с ее лба. – Мы пришли домой, как только услышали новости. Все бегут из города.
Папа поднял разбитую полку тумбочки, осмотрел, положил обратно. Юлиус прятался в полах его пальто, закрыв лицо и стеная.
– Это конец света, – сказала мама. – Американцы взяли Дахау. Вот-вот будут здесь.
Йозеф, подумала Элси и зарылась в мамины сладкие объятия.
– Всем эсэсовцам приказано покинуть пост и встретить врага в пути, – добавил папа.
– Они нас бросают, – сказала мама.
Только теперь в глазах у Элси защипало.
– Не плачь, милая, – успокаивала мама.
– Господи, спасибо, – прошептала Элси.
Мама замерла.
– Мы спасены! – сказала Элси, не в силах больше сдерживать слезы. – Все мы! Все позади.
Папа сурово оглядел ее.
– Господь не в ответе за гибель Отчизны. Это сделали люди. – Его глаза были темны от скорби.
– Что посеет человек, то и пожнет
[66]
, – процитировала Элси.
Папа неодобрительно поднял подбородок.
– Она в шоке, Макс, – напомнила мама.
– Кто это с тобой сделал? – спросил папа.
Соотечественник; нацист; офицер; товарищ Йозефа; человек, повинный в зверствах, о которых она не могла рассказать отцу – потому что она скрывала еврейское дитя, потому что не верила в человека, которого папа цитировал, потому что ей не по пути с этой страной. Элси не знала, как начать и стоит ли начинать. Она прижала колени к груди и отвернулась.
– Мы тоже уедем? – спросила мама.
Папа тяжело вздохнул:
– Это наша пекарня, наш дом. Я не оставлю его на разруху и разграбление. Запрем двери и будем молиться о милосердии Господнем.
Мама нервно сжала руку Элси:
– Я принесу воды. Промоем твои раны. – Она повернулась к папе: – Печь остыла. Разожги огонь, Макс. – Идем, Юлиус, – сказал папа.
Юлиус поднял голову, поглядел на Элси, на ее мать, на окровавленные простыни. Штаны еще влажные от мочи, глаза красные, как пьяная вишня. Он ссутулился от стыда. Папа обнял его за плечи и тихонько увел. Может, Юлиус и выдаст ее тайну, но не сегодня. Сегодня он наконец увидел, что мир сложнее того бреда, который вбили ему в голову. Сегодня он поумнел, а детство закончилось.
Всю ночь и весь следующий день лило как из ведра. Потоки воды текли по булыжным улицам, как по дну реки, и вымыли их начисто. Первого мая весь город пах сырой грязью и мокрыми сосновыми иглами, которые нанесло в долину с тающих горных вершин.
Элси прочесала все окрестные улицы и переулки, но нигде не было ни следа Тобиаса. Как и сказал солдат, мальчик просто исчез. В утренней дымке, когда пробужденным призраком по улицам бродил туман, она почти убедила себя, что так все и было – Тобиас вознесся на небеса на огненных лошадях, как Илья-пророк.
Из окна пекарни она видела, как в город входили американские танки. Как на параде – все в ярких звездочках, леденцовых полосках; вот только гигантские гусеничные колеса рычали и скрежетали по булыжнику, сметая все, что попадалось им на пути. Она не могла остановить их, не могла найти Тобиаса, оставалось только молиться, но не о покое и понимании – она знала, что их можно найти лишь в лучшем мире, – а о помиловании.
