И лишь затем он дал им прочесть письмо.
У Элси засосало под ложечкой. Отец прав. Гейзель в большой опасности. Сестра никогда в жизни не говорила с таким отчаянием и злобой, так не ругала власть. Если бы письмо попало в руки гестапо, Гейзель арестовали бы или сделали что похуже. И что там с младенцем? Неужели у нее правда могут отнять родного сына?
Элси сжала кулаки. Страх за себя сменился ужасом за сестру.
– Папа, этого не может быть. Они не могут отнять дитя у матери. – Она посмотрела на Йозефа, но тот не сводил глаз с письма.
Ярость вспыхнула в ней. Не в силах сдержаться, она выпалила:
– Это варварство!
Голова Йозефа вздернулась, как у марионетки.
Элси прикрыла рот рукой, но глаза у нее горели. Вошел покупатель; резко скрипнула дверь.
– Здравствуйте! – произнесла незнакомая женщина и, не видя хозяев, постучала перчаткой по стеклянной витрине.
– Элси! – крикнула мама из кухни. – У меня руки в тесте! У нас покупатель.
Папа приподнялся и поклонился женщине:
– Простите, фрау, я мигом.
Женщина шмыгнула носом от холода и загляделась на блюдо с марципанами.
– Хорошо.
Йозеф прокашлялся.
– Ночью ехать невозможно. Если хотите добраться до Штайнхёринга, придется выехать очень рано.
Вам понадобится сопровождение.
Папа решительно кивнул.
Йозеф выпрямился и поскреб подбородок.
– Предупреждаю, ехать будет непросто. И долго отсутствовать вам нельзя. Это подозрительно. Однако… – Он повернулся к Элси, и его лицо смягчилось. – Гейзель много значит для нас.
Элси кивнула. На глазах у нее выступили слезы.
– Завтра на рассвете, – сказал Йозеф папе.
– Да, на рассвете.
Женщина у прилавка поцокала языком.
– Я выбрала.
– Иди, Элси, – сказал папа.
Не хотелось прерывать разговор, но не время перечить. Элси подошла:
– Что для вас?
– Фермерский, пожалуйста.
Доставая буханку из корзины, Элси прислушивалась к разговору папы и Йозефа – они обсуждали маршрут. Хорошо, что я не успела отказать Йозефу, подумала она. Нужно помочь Гейзель. Любой ценой.
Женщина расплатилась талонами и вышла. Папа позвал маму.
– Ну что еще? – Руки у нее были в эсэсовской муке, которая походила на цемент и так же быстро затвердевала.
– Луана. – Папа вздохнул. – Нам нужно в Штайнхёринг.
Мама прижала руки к груди. Серые хлопья теста упали на пол.
– Что-то с Гейзель? С Юлиусом?
Папа взял ее за плечи:
– Умойся и собирай сумки. Гейзель… (У мамы задрожала нижняя губа.) Она больна, – закончил он.
– Больна? – переспросила мама. На юбке белели мучные пятна. – Там эпидемия лихорадки? (Йозеф отвел взгляд.) Когда мне гадали, вышла корова, – прошептала она. – Доверов порошок и чай ей помогут. – Она сморгнула слезу. – Кто останется в пекарне?
– Элси тут без нас управится, – объяснил папа. – Но на дорогах опасно. Я слышала сводки…
Папа погладил ее по щеке:
– Мы нужны Гейзель.
– Я еду с вами, фрау Шмидт, – сказал Йозеф. – Я буду вас защищать.
Девятнадцать
Кладбище Св. Себастьяна
Гармиш, Германия
23 мая 1942 года
Йозеф пришел на кладбище к вечеру. Дикие маки цвели между плитами и гранитными крестами. Закатное солнце удлинило тени, цветы казались выше и ярче. Они колыхались от каждого ветерка, радужными лепестками словно тянулись в небеса к незримому.
Йозеф провел день с герром Шмидтом за ваттеном
[45]
и кексом с изюмом и, возвращаясь обратно, вдруг увидел указатель: «Кладбище Св. Себастьяна». Смерть Петера все еще омрачала его сны, призрак часто мучил его, но он привык. Помогали метамфетамины и выходные в Гармише. Город стал ему знакомым, почти родным, но прийти на кладбище он покуда не осмеливался. Да и зачем, ведь пепел Петера развеян западным ветром и, скорее всего, смешался с землей где-нибудь в мюнхенском Хофгартене, и растут на нем теперь гвоздика и болиголов. Йозеф представлял себе, как люди гуляют по траве, не подозревая, что топчут прах человека по имени Петер Абенд.
Он и сам не знал, что привело его сюда. Но вот перед ним скромная плита: «Петер Клаус Абенд, любимый. 1919–1938».
Вокруг дат – сухой венок из маргариток. Наверное, Труди повесила. У Йозефа не было ни братьев, ни сестер. Отец погиб в автокатастрофе, Йозеф по малости лет его не запомнил. Мать, овдовев, ожесточилась и стала суровой поборницей дисциплины. Она верила, что тяжкий труд и прилежание помогут им снова найти счастье; поощряла Йозефа, когда он вступил в юнгфольк, и дожила до его присяги. Умерла через два года после его переезда на восток, в Мюнхен. Ее нашла подруга, соседка, – окоченевшее тело залито кровью от шеи до живота. Доктора сказали: острый туберкулез. Йозеф давно не был дома и редко говорил с матерью, так что и не помнил, кашляла она или нет. Она отменно вышивала цветы, и Йозеф, заплатив немалые деньги, украсил ее гроб всеми цветами, какие вспомнил. Решил, что ей бы понравилось.
Ярко-красный мак трепетал над плитой. Кто будет горевать, когда умрет Йозеф? У него нет сестры, чтобы сплести венок из маргариток, нет братьев, чтобы продолжить род. Друзей много, но если его не станет, они не так уж огорчатся. В меркнущем свете дня, стоя над могилой Петера, он попытался вообразить собственные похороны. Хозяйка квартиры в Мюнхене, конечно, придет из уважения и чувства долга. Может быть, парочка девиц, за которыми он ухаживал. Фрау Бауманн будет плакать, но не придет: все знают, что она проститутка, на похоронах мужчины ей не место. Во всяком случае, она будет горевать, может быть, больше других; это согрело его. Может быть, придут Шмидты. Он сблизился с герром и фрау Шмидт и наблюдал, как Элси из неуклюжей девочки расцвела в юную женщину. Они люди настоящие, чувствуют искренне. Да, они придут. Он представил себе, как Элси стоит с букетом васильков и утирает слезы платочком. Прекрасна даже в скорби.
– Ты умнее, чем я думал, – сказал он вслух, потряс головой и рассмеялся – как странно говорить с мертвецом, которого к тому же нет в могиле. Но в мыслях-то есть.
По слухам он знал, что Гейзель еще очаровательнее сестры, и репутация щедрой любовницы шла ее красоте. Он хотел приехать в Лебенсборн в Штайнхёринге – не для того, чтобы стать компаньоном, но надеясь чем-то помочь Гейзель и сыну Петера. Его прошение отклонили: недостаточно здоров. Женщины Лебенсборна охранялись так надежно, что и сотня крепелей не склонила секретаршу архива выдать ему личное дело Гейзель. В общем, Йозеф бросил добиваться свидания. Его мигрени не отступали, дозы увеличивались.
