– Да, конечно, идите и ищите, что вам надо, – сказал папа.
Двое отправились наверх, бухая сапогами по старым половицам. Двое остались в кухне.
Мама шумно вздохнула.
– Мой корсет лежит на виду, – прошептала она.
Элси закатила глаза. Гейзель пишет, что эсэсовцы дарят ей кружевные лифчики, так что солдаты наверняка видали галантерею и посексуальнее.
– Очень им нужно смотреть на твое застиранное белье, мам.
– Цыц, – оборвал папа.
Элси отодвинула чашку от края стола и скрестила руки. Мама стиснула сорочку на груди. Один солдат прокашлялся и вышел поискать снаружи. Другой обошел кухню, остановился у печи и повернулся к папе.
– Ваши лебкухен – мои любимые. Вы их прямо сейчас не печете?
– На Рождество мы не работаем.
Солдат кивнул.
– А тогда печь почему теплая? – Он потрогал заслонку.
Сердце Элси загрохотало, как грузовик. Мышцы свело.
– Кирпичная печка за ночь не остывает. – Папа зевнул и почесал шею.
Солдат подхватил зевок, снял фуражку и вытер лоб. В свете лампы Элси увидела, что он совсем мальчишка. Пятнадцать, не больше.
– Вот. – Папа откинул полотенце с подноса – там лежали ломаные имбирные пряники. – Бери сколько хочешь. Они некрасивые, но вкусные.
– Спасибо, герр Шмидт. – Поколебавшись долю секунды, он подошел к папе и набил печеньем карман. Но тут как раз вернулись его товарищи.
– Чисто, – сказал штандартенфюрер. – Пошли дальше. Gutenacht
[15]
.
Солдаты вышли, а мальчик немного задержался.
– С Рождеством, – сказал он. Глаза у него блестели от юности и недосыпа.
– Счастливого Рождества вам и вашей семье, – сказал папа.
Солдатик неловко усмехнулся и побежал за своими.
Папа запер за ними дверь.
– Ну это ж надо? – Мама побарабанила пальцами по столу. – Еврей сбежал! На самое Рождество Спасителя. Невероятно.
Стены заплясали у Элси перед глазами. Она глотнула чуть теплого, слабого, горьковатого отвара. На дне блеснуло кольцо. Она поставила чашку рядом с горшком, в котором, накрытое полотенцем, поднималось кислое, жирное тесто для рождественского пирога. Утром папа испечет его на завтрак. Хоть бы родители поскорее улеглись. Тогда можно будет выставить этого ребенка.
– Я открывала дверь. – Мама взялась за дверную цепочку. – Из-за карпа. – Она, склонив голову набок, повернулась к Элси.
– Пошли спать, – позвал с лестницы отец.
У Элси закоченели пальцы.
– Мне было холодно.
Шаги отца протопали выше, выше и выше.
Некоторое время Элси и мама смотрели друг на друга. По груди Элси пробежала тонкая струйка пота. – Прости, – сказала она как можно спокойнее.
Мама приоткрыла дверь, снова накинула цепочку и оглядела кухню.
– Ты устала, – подытожила она.
Ледяной ветер раздул ее ночную рубашку, и она обхватила себя руками.
– Допивай чай и иди в постель.
У лестницы она еще раз остановилась и огляделась, потом начала медленно подниматься.
Только теперь у Элси задрожали руки. Она вылила чай и достала кольцо. Не зная, куда его положить, надела на палец. Дом затих. Ей хотелось, чтобы там, в печи, ничего не было, кроме золы и головешек. Хотелось забраться под одеяло и притвориться, что вся эта ночь – не более чем приснившийся кошмар.
В кухонном окошке отражалась измученная седая старуха. Элси оглянулась. Старуха тоже. Тогда Элси узнала себя, вздохнула и запустила руку в волосы. Гестапо скоро найдет его и отправит обратно. Элси представила этого тощего, несчастного ребенка в концлагере, и ее передернуло. Но если его найдут в пекарне, семья потеряет все. У нее закружилась голова, и она ухватилась за печную заслонку. Зря она впустила мальчика. Надо было захлопнуть дверь, и все дела. Она не захлопнула. Что теперь?
Элси осторожно открыла заслонку. Из черноты, как луна из-за тучи, выглянуло бледное лицо.
– Как тебя зовут? – спросила Элси.
– Тобиас, – прошептал он.
– Иди ко мне. – И она протянула руки.
Десять
Мюнхен, Германия
Альбертгассе, 12
Хрустальная ночь
9 ноября 1938 года
Лейтенант второго ранга Йозеф Хуб стоял на крыльце с молотком и пистолетом. Три товарища ждали его команды, чтобы выполнить приказ гестапо. Но двадцатитрехлетний лейтенант медлил, сомневаясь, имеет ли право колотить в эту дверь. Желтая звезда не давала подсказки. На двери висел медный молоток, на нем отпечаталась буква U из написанного на двери Juden, но стучать молотком казалось как-то неуместно.
– Может, окна разобьем? – спросил Петер Абенд, девятнадцатилетний парень, только что из гитлерюгенда. Пруд пруди таких солдат. Мальчики из провинции, только-только из кожаных шортиков вылезли. Рейху преданы безусловно. Башка набита наивными историями о воинской славе. В руках винтовка. Манят новые возможности, охота вознестись над полями и коровниками. Никто из них не учился в университете. У них на всех – одна теория, и практика на всех одна.
– Нет, – ответил Йозеф и стукнул молотком. – Откройте!
Нет ответа.
– Откройте, иначе выломаем дверь.
Тишина.
Время пришло. Ему дан четкий приказ. Он надел форму, прошел обучение, стал частью армии, маршировал на параде перед фюрером. Пора соответствовать званию – безоговорочно, невзирая на личные убеждения. «Индивид должен прийти к тому, что его личность ничего не значит в сравнении с существованием нации». Таковы слова Гитлера. Единство нации. Чистая Германия.
Йозеф неохотно свистнул, и три молодых штурмовика принялись ломать знакомую дверь. Дубовые доски треснули, рама сломалась. Внутри завизжала женщина.
– Именем Третьего рейха. Мы пришли за герром Хохшильдом, – сказал Йозеф.
Семья столпилась в темной прихожей. Фрау Хохшильд, рядом муж, четверо детей позади. Три девочки кричали «папа», а младший, четырехлетний мальчик, храбро держал отца за руку.
Герр Хохшильд выступил вперед:
– Я ни в чем не виноват.
– Ты еврей. Преступна сама твоя природа, – сказал Петер.
– Тихо, – сказал Йозеф.
Петер заткнулся, но взвел курок. Два его товарища сделали то же.
Йозеф сделал шаг, заслоняя собой пистолеты.
– Герр Хохшильд, пройдите с нами, и мы не причиним вреда вашей семье. Честное слово.
