Мужики, тоже утомленные впечатлениями, брели впереди меня. У Синцова запиликал пейджер, он прочитал сообщение, попросил Лешку открыть кабинет, чтобы он мог позвонить, и через пять минут сообщил нам, что завербованный им охранник Ан-тоничева — приболевший и сидящий в Москве Ко-нюшенко — только что стукнул, что шеф его ушел в подполье. По словам Конюшенко, только что ему позвонил Антоничев и попросил срочно оформить ему отпуск на две недели за свой счет. И еще попросил не искать его, мол, ему нужно уехать, когда вернется — сам проявится. Синцов вяло заметил, что москвичи уже устанавливают, с какого телефона был междугородный звонок в квартиру Конюшенко, но он и без них может сказать, что звонили наверняка с «трубы».
— Андрей, — сказала я, — а если звонок был по сотовой связи, то тебе скажут, с какой соты был звонок, то есть в каком районе города находился абонент. Не Бог весть что, конечно, но хоть что-то…
Андрей грустно посмотрел на меня.
— А если звонок по роумингу? Все равно скажут?
— Не знаю, — призналась я, — я сама еще таких запросов не делала, просто слышала, что можно.
— А что мне это даст, если я буду знать район? — без энтузиазма задал он риторический вопрос. — Точный адрес-то мне все равно не скажут…
Молча мы вышли на улицу, и у меня захватило дух от необыкновенной красоты вечера. Под черным небом с яркими звездами, в совершенно прозрачном воздухе, медленно кружились широкие кленовые листья. Желтый свет фонарей придавал этому пейзажу какой-то космический оттенок, и в этой нереальной атмосфере мне вдруг так остро захотелось личной жизни, что я чуть не застонала.
В доме напротив прокуратуры светились окошки, на качелях в скверике лежала бродячая собака и грустно рассматривала нас.
— Ребята, почему мы такие несчастные? — горько спросила я, не надеясь на ответ. — Вечер субботы, все дома, в уютных квартирках, с близкими людьми, ужинают и смотрят телевизор. А мы, как псы бродячие, даже еще и не обедали. За что?..
В ответ у Горчакова заурчало в животе, и он рванулся в сторону метро, помахав нам рукой. А Андрей достал сигареты, закурил и взял меня за руку.
— Устала? — спросил он, умудряясь не смотреть на меня даже в этот момент.
— Устала, — ответила я.
— Отвезти тебя домой? Или…
— Или что?
— Тогда «или». — Он бросил сигарету и, продолжая держать меня за руку, повел к машине. Сев за руль, он сказал:
— Хочешь, я тебя помирю со Стеценко?
— Не хочу, — ответила я.
— Не хочешь мириться? Или не хочешь, чтобы я мирил?
— Куда мы едем, Андрей? — задала я ему вопрос. В наших странных диалогах подтекста было больше, чем текста, и меня нервировало то, что я не могла понять — чего же он, собственно, хочет; зато он, как мне кажется, понимал про меня то, что я скрывала даже от самой себя.
— Поехали выпьем.
Поскольку я не возразила, мы двинулись, как я поняла — и не ошиблась, в направлении той самой забегаловки возле РУВД, с которой все и началось. На этот раз в ней вообще не было посетителей, кроме нас. Андрей усадил меня за самый чистый столик, а сам, даже не спрашивая меня, пошел к стойке и взял себе коньяк, а мне — какого-то белого сухого вина и несколько разнообразных салатиков, не вызвавших у меня отвращения.
— Потом будет мороженое, — пообещал он, усаживаясь рядом со мной. Второй стул стоял напротив, но он придвинул его к моему так, что сев, стал — уж не знаю, намеренно или нечаянно — касаться меня коленом.
— За тебя, — произнес он, подняв свой бокал, и, не дожидаясь, когда я присоединюсь к нему, выпил свой коньяк.
Мне вдруг стало ужасно жаль Синцова — умного, сильного, смелого, настоящего мужика, который спит на диване в кабинете, ест ночью какие-то салаты в забегаловке непонятно с кем в компании, и так проходит его жизнь. И что характерно, вместе с его жизнью так проходит и моя, и не имеет никаких шансов на то, чтобы называться личной.
— Андрей, — спросила я его, не торопясь выпить свой напиток, — тебе нравится, как ты живешь?
Мне показалось, что он ждал этого вопроса, потому что сразу ответил:
— Я — солдат, Маша.
— А тебе не надоела эта нескончаемая война до победного конца?
— Знаешь, надоела, но уйти домой я не могу.
— Когда-нибудь тебе захочется простых человеческих радостей — жены, теплого дома, пирогов, детей, наконец. Только будет поздно.
— Может быть. А может быть, и нет.
— Может быть, захочется? Или, может быть, не будет поздно?
— Я уже привык к мысли, что это не для меня.
— Но ты же нормальный, здоровый мужчина. Причем не мужлан какой-нибудь, а достаточно тонкий…
— Спасибо.
— Я серьезно. И у тебя наверняка есть если уж не душевные, то физиологические потребности.
— И что?
— Извини, конечно, если я лезу не в свое дело.
— Ничего-ничего. Я впервые с кем-то говорю на эту тему, даже интересно.
— Я не поверю, что ты в жизни никого не любил.
— Почему? Любил, конечно.
— И что? Она не выдержала твоей бесконечной войны? Или просто не хотела тебя понять? Он задумался:
— Черт его знает… Нет, она меня отлично понимала. Мне казалось, что все было очень хорошо.
— Неужели ты ее бросил?
— Я? Нет, конечно. Я бы ее не бросил никогда.
— А почему вы расстались? Извини, конечно. Все-таки я лезу не в свое дело.
Он закурил и надолго замолчал. Я медленно допивала свой остывший кофе, жалея, что заговорила на эту тему. Наконец он докурил и тщательно раздавил окурок.
— Мне казалось, что все было очень хорошо. И претензий-то с ее стороны никаких не было. Просто в один прекрасный день она сказала, что не хочет жить со мной эместе. Вернее, не так: она сказала, что не хочет, чтобы я жил вместе с ней.
— И что же?
— Ничего. Она даже вещи мои собрала, и я ушел.
— Куда?
— Сначала пожил у друга, потом комнату снимал, потом притащил диван в кабинет. Так и живу.
— Ничего не понимаю. А ты ее любил?
Ход с дамы пик
— Любил, — ответил он, засунув в рот новую сигарету и ища по карманам зажигалку.
— Андрей… А почему она так сказала?
— Не знаю.
— Она не хотела объяснять тебе?
— Я не спрашивал.
— Ты же говоришь, что любил ее. Как же можно было не спросить!
— Маша, если бы ты жила с мужчиной в его квартире и он однажды сказал бы тебе — уходи. Ты бы стала выяснять отношения? Пыталась бы остаться?
