Николь и Кузя, наверное, подумали, что это Новый год, и расстроились. Им было жалко непросмотренной в миллионный раз «Иронии судьбы». Кузя и Николь виновато переглядывались.
– Ничего страшного! – успокоила их я. – Это Гриша.
– Это – Миша! – закричала Кузя. – Мама, ты перепутала! С тобой все в порядке?
– Да. В квартире у нас, конечно, Миша. Но с Гришиной подачи. Гриша сообщил ему о нашествии и изгнании, да?
Миша кивнул. Мои мужья были исключительно честны и солидарны. При появлении пятого они обещали мне организовать Интернационал. Пустая затея… Но елка – это да. Это – хорошо. Елка в ноябре – это гарантия того, что будет зима. Как минимум зима.
– Ты плакала? – тревожно спросил Миша у Кузи.
– Нет, но собиралась, – ответила Николь и благодарно улыбнулась. – Я очень хорошо плачу под красивую песню. Вы как? Можете? Спеть для меня?
Я – никак. Я зажмурилась. И подумала: «Слава богу, что поблизости нет воска!» Николь так сильно стремилась навести порядок в моей жизни, что впереди нас с Кузей могла ожидать только покупка промышленной партии осенней обуви (согласно методу моей коллеги, доцента Ларисы Юрьевны). Кроме того, когда Миша был маленький, он случайно выстрелил из ружья… или винтовки? В общем, оружие называлось «воздушкой». Считалось, что убить из него нельзя. Интересно, зачем ружье, из которого нельзя убить? Чтобы повесить на сцену в первом акте?
Мишу, видимо, эта проблема тоже очень волновала. И однажды он сделал ужасное – выстрелил и попал маме в попу. Расстояние было маленьким, а попа – большой. Семья так и не простила Мишу. Особенно папа. И у Миши был комплекс. Он очень хорошо мог справляться с детьми, но сильно боялся взрослых. Наш брак был обречен с самого начала. Кузя неуклонно, как рейтинги Путина, росла. А для того чтобы в нашей семье появился еще один ребенок, Миша ничего не делал.
Зачем я вышла за него замуж? Не знаю…
Кто-то же должен был. Кто-то должен работать в институте, писать гороскопы и делать вид, что мир еще держится.
А потом Миша съел собаку. А сейчас он мог бы выстрелить в Николь. Если бы у него была воздушка.
Я зажмурилась.
А когда открыла глаза, Кузи и Миши в кухне не было. А Николь – была.
– Странно, – сказала она. – Меня никто не хочет утешить… У вас очень жестокая семья.
– Ты даже не представляешь себе насколько.
– Теперь, когда у меня есть работа, мы можем снять мне квартиру? Да? – спросила Николь. – Или мне лучше уехать?
– Завтра, – сказала я.
Во сне Николь храпела, Кузя плакала, Миша часто ворочался. А я ходила по комнатам и поправляла им одеяла.
В ноябре у нас холодно.
* * *
– Давай разведемся, – сказал Никита Сергеевич прямо за завтраком.
Вчера за ужином он тоже это сказал. Другой женщине, в другой квартире, другими словами.
Из-за слов сердился на себя ужасно. Хотелось, чтобы сказанное было одинаковым. Буквенно и буквально. Хотелось, чтобы женщины знали: он их не разделяет. Где Гай, там и Гая. Где Наташа, там и Ирина Константиновна.
Почему-то было очень важно именно это: единство смысла, единство чувства.
Но не было ни смысла, ни чувства, ни слов.
Они оказались разными. Совершенно.
Настоящее открытие. До решения о разводе Никита Сергеевич считал разными только рожениц, беременных и желающих зачать…
Ирине Константиновне он сказал: «Расстанемся». Она спросила: «Навсегда?» Он кивнул.
Она встала из-за стола (ужинали просто – гречневой кашей с грибами и котлетами, всё из супермаркета), открыла холодильник, достала бутылку водки… Когда в магазинах не продавали ничего, а водку – только по талонам, у Ирины Константиновны в холодильнике был медицинский спирт. А в шкафу (стенка, в ней ящик с сумасшедшим названием «бар») – коньяк. Под названием «Взяточный».
Ирина Константиновна достала водку, а он подумал: «И дольше века длится день…»
– Выпьем, – предложила она.
– Я на работе не пью… – сказал он и сам не понял, случайно вышло или назло. Ложка в руке успокаивала – случайно, мол, извинись, и все. Кипяток из чашки орал другое, еще и губы обжег, чтобы Никита Сергеевич не сомневался.
Очень хотелось встать и уйти настоящим подлецом. Окончательным и идеальным подонком. И чтобы она, Ирина Константиновна, его прокляла, ударила по лицу и плакала. Наташа бы сказала: «Любовь и голуби». А Ирина Константиновна выпила. Налила себе прямо в чашку, получился, наверное, кофейный ликер.
– Есть люди, у которых этого ничего не было, – спокойно сказала она. – У меня с тобой было все, что положено. Я – очень счастливая женщина. Очень-очень. Запомни это. Ты ни в чем не виноват. У меня есть за кого выйти замуж. Я приготовилась. Честное слово… Я даже ребенка успею родить. Ну, если по твоей методике. – Она улыбнулась.
Уйти идеальным подонком не получилось. Он остался сидеть прекрасным принцем (как обычно). Закрыл лицо руками, чтобы придержать рот. Несправедливо было бы сейчас сказать ей, что это – как раз он. Он – те люди, у которых ничего не было. Ни того, что положено. Ни того, что запрещено.
– Будешь плакать? – спросила Ирина Константиновна.
– Угу, – сказал он.
– Я тоже. Можем поплакать на брудершафт.
– Надо было купить тебе цветы, – сказал он.
– Купишь, – пообещала она. – На Восьмое марта.
Как правильно? Остаться с Ириной Константиновной на эту ночь? Увидеть, тронуть рукой, щекой ее бездарный шрам от аппендицита? Снова возмутиться: «Кто так режет? Из какой жопы эти руки?» Услышать, как ее сердце бежит к запястью и там кудахчет как наседка?
Или правильно просто поцеловать ей руку? По-братски похлопать по плечу? Породственному прижать к себе? Или все-таки нежно – ткнуться носом в висок и вдохнуть в себя запах карболки?
Ирина Константиновна. У Никиты не было для нее короткого имени. Если честно, не было никакого.
– Ира, – сказал, чтобы попробовать, как это. Как это – на вкус, на язык…
– Иди уже, «Ира», – передразнила она. – А то сейчас будет тебе «как выпрыгну, как выскочу, полетят клочки по закоулочкам…».
– Сказка? – спросил он.
– Быль, – усмехнулась она.
Никита Сергеевич ушел без прикосновений. Подлым прекрасным принцем. В машине вдруг горячо вспомнил, как увидел ее впервые. Увидел для желания. Потапов-старший еще был в силах и в должности. Орал на него на пятиминутке. Классика жанра: «Шарлатан! Не позволю! Не допущу в своей клинике мракобесия!..» Ирина Константиновна громко, вызывающе засмеялась. Папа Никиты Сергеевича в гневе был похож на Винни-Пуха, на воинственного Винни-Пуха. Вне гнева это сходство исчезало, пряталось. «Ерничаете?» – грозно спросил Сергей Никитич. «Радуюсь!» – громко, как на параде, ответила Ирина Константиновна. «Позвольте спросить, чему?» – ехидно и уже вполне академично спросил Потапов-старший. «Гению вашего сына и результатам его методики», – звонко отрапортовала она.
