— Тебя как по отчеству? — успокаивается вдруг Марк.
— Лариса Александровна, — смущается она. — Лаура — это для красоты.
— Прости, Лариса Александровна, — он смотрит на меня и шепчет, улыбаясь: — А мы все подохнем, и кости наши сгниют, и ничего там нет. Только земля и черви. Ни прощения, ни возмездия, только разложившийся труп.
— Твой? — улыбаюсь я.
— Мой, — соглашается Марк.
— Закусывайте, ребята, — приглашает Лаура, налегая на телятину. Ничего не случилось.
Они мирно попивают водку. Я травлюсь «Шато».
— Может, потанцуете? — спрашивает Лариса Александровна.
Марк говорил, а я знаю. Здесь в ресторанах не танцуют. Марк садится за рояль и играет турецкий марш. Шеф-повар приносит торт и ставит его перед Марком. В зале гасят свет, и бравурные звуки становятся неприличными. Марк неторопливо перебирает клавиши и находит другую мелодию. О любви. А я люблю турецкий марш. Я играла его в детском саду на свистках. Была солисткой. Лаура вытирает слезу. Свечи догорают и воск смешивается с кремом. Шеф-повар стоит скрестив руки и смотрит на Марка не отрываясь. Торт меняет филиппинец. Я чувствую себя лишней и тихо ухожу.
В ресепшн сидит мой негр. Я делаю озабоченное лицо и зову его следом за собой. Он спокойно поднимается ко мне в номер. Я беру его руки и бережно укладываю в вырез платья. Он больно стискивает мою грудь и целует лицо нижней губой. Я лихорадочно раздеваю его и сравниваю с цветом простыни, у меня захватывает дух. Я сажусь на него сверху и давлюсь, давлюсь, давлюсь этим негром. Как давеча проклятым «Шато». На шее у негра болтается крест. Он — католик. С нами — Бог.
— О'кей? — спрашивает он, прикрывая дверь.
Я киваю и пытаюсь упасть в сон. Я шепчу удовлетворенно:
— С днем рождения, Марк.
Марк приходит ночью, копошится в баре. Допивает. Льет воду в ванной. Садится, гладит меня по волосам. Кажется, целует. Может быть, сон. Утром Марка нет. На тумбочке у кровати лежат сто долларов. Обо мне позаботились. Марк? Негр? Перевод от Андрея?..
Честь и совесть заставляют меня подняться. Я куплю телекарту и позвоню Игорю. После завтрака. После моря. После… После…
5
— Ты сердишься? — Настя обняла Андрея за плечи.
— На тебя — нет, — Андрей посмотрел в окно. Следил за сумерками.
— На Като злишься?
— Настя, оставь меня. Правда, — Андрей сбросил руки и зябко передернулся.
«Кто придумал меня таким? И так ли уж мне к лицу поза героя-неудачника?» Като давно уже стала частью тела. Пока не гниет. Ампутировать не нужно. Острую ревность давно прошли-проехали. Просто ревность тихо миновала. Осталась целесообразность. И ощущение, как будто идешь по карнизу на пятом этаже.
Это нужно почувствовать. Почувствовать, чтобы оценить — совсем не страшно. Ты сам отвечаешь за себя. Никого рядом нет. Ты, карниз, высота и небо. Андрей узнавал: так чувствуют себя рожающие женщины. Формулируют по-разному, а чувствуют так. Многие идут на второй круг. На третий. Значит, не страшно. Он ходил по карнизу однажды. Отмечали шестнадцатилетие Марка. Като искрилась и парилась с девчонками на кухне. Марк наяривал на фанере «Купите бублики!». Андрею стало тоскливо. Потому что скучно. С самим собой скучно. Он вытолкнул себя на балкон и бесстрашно вступил на карниз. Руки моментально вспотели и начали скользить по плиткам, которыми был обложен Марков дом. Внизу зияла улица, похожая на пропасть. Карниз был твердым. Каменным и достаточно широким. От кончиков ног по телу пробежала радость: сделаю, могу. Тоска улетучилась, руки высохли. Он продвигался мелкими, но четкими шагами и гордо ввалился в окно на кухне.
— Андрей, зачем? — Като всплеснула руками.
Тогда он впервые подумал, что просто намечтал себе Като, а она намечтала его. Настоящие они были другие. Но другие нравились разным людям. А придуманные все-таки тянулись друг к другу. Это устраивало.
Из тщеславия, наверное, Като подтянула Андрея к себе и сладко поцеловала в губы. Обозначила: мое. Марк вдохновенно продавал бублики.
С тех пор Андрей делил всех людей на ходивших, не ходивших и упавших. Из ходивших ему больше всех нравились Игорь Львович и баба Маня, санитарка. Но Игорь Львович нравился отдельно. Впрок и на потом. А баба Маня поражала. Она была способна выставить руки перед смертью. Смеялась: «Придешь, когда скажу». Она никогда не спала на дежурствах. Боялась — вдруг смерть перехитрит. Обдурит. Андрей вышел у нее из доверия, когда сказал о бойце с развороченным брюхом: «Ему не надо жить. Инвалидом только хуже». Это говорили молодость и презрение. Баба Маня хлестнула мокрой тряпкой по лицу: «Не тебе, гаденыш, решать. Эвон как государство на тебя потратилось. Зря только». И побежала жаловаться главному врачу. Боец выжил, переквалифицировался. Закончил семинарию, и баба Маня ездила к нему причащаться. Гордилась…
Год назад Настя нашла его сама. Звонила на работу. Давай погуляем с собаками. Их было две — боксер Шер и пудель Гастрит. Они были очень ухоженные, блестящие и упитанные. Андрей согласился. У собак можно было воровать пищу для больных. Ничьих и одиноких. С момента вступления его в брак с Катей прошло три месяца. Если б я был султан…
Андрей отошел от окна и обернулся в поисках Насти. Ее обида могла обернуться гонками по ночному городу. Настя могла уйти. Так выражалось ее женское достоинство. Андрей прислушался. На кухне настороженно звенели стаканы.
— Настя, — крикнул он, — посиди со мной.
Настя впорхнула в комнату и потянула Андрея к дивану.
— Вы хоть успели с Като? — спросила она весело, но настороженно.
— Настя!.. — Андрей укоризненно покачал головой.
Като была главным поводом их романа. Позицией «ах, так!» по отношению к Марку. Настя заявила Андрею сразу: «Сколько она с ним, столько я с тобой». Андрей удивился: «Зачем же ты напросилась с ней дружить?» — «Но Марк же ее любит, а я люблю его. Надо уступать». Андрей подумал, что Насте надо лечиться. От простоты. Или открывать курсы по тому же поводу. Андрей сказал: «Я так не могу». — «Можешь», — твердо ответила Настя. Она затащила его к себе домой, с порога дотолкала до ванной, объясняя по дороге, что там это случилось у Марка с Като, быстро раздела, поимела и заявила: «Класс». «Я в народные мстители не записывался», — твердо сказал Андрей, застегивая штаны. Закрыв дверь квартиры, он громко сплюнул на пол. Настя позвонила на работу через неделю:
— Ты думал обо мне?
— Нет, — сказал Андрей и положил трубку.
Под руку попалась баба Маня:
— Будет звонить дура со сладким голосом — меня нет.
— А как я узнаю, что дура? — баба Маня насмешливо смотрела на его неглаженый халат.
— А как хотите.
— Тьфу, скаженный, — обиделась она.
Баба Маня простила Андрея давно. Он научился сам выгонять смерть. Но она все присматривалась и осуждала: за Катю — а без любви, за умелость — а без, добра, за силу — а без совести. Баба Маня не считала Андрея неудачником. Может, потому и не любила.
