Она сказала: «Как хорошо, что вы наконец соизволили выйти на связь. Это же просто неприлично – так меня нервировать, как будто мне не из-за чего нервничать! У меня собака, на мне дом, по которому я не хожу распустехой, как некоторые. Я слежу за собой, за порядком. У меня слишком много дел, чтобы стоять у телефона и бесконечно слушать ваши гудки. Это странно, что вы ничего не знаете о нашем несчастье, которое произошло исключительно по вашей вине. Из-за вас, в который уже раз, я не смогу повидать свою внучку… Я так могу вообще ее никогда не повидать. Из-за вашей алчности и беспринципности! Ответьте мне как матери, какое право вы имели вымогать у моего сына миллион долларов? Вы хоть понимаете, какие это деньги? Как трудно их доставать, упаковывать, а тем более перевозить. Вы и ваша жена принудили моего сына к действиям глупым и подозрительным. Валерик попытался выполнить свой гражданский долг, подошел к банкомату и заказал всю сумму. Потому что он широкий человек, отец и патриот. Его, разумеется, сразу же зафиксировала камера слежения. И передала сигнал куда следует. Два сотрудника ФСБ прибыли незамедлительно. Они были без погон, но не узнать сотрудника ФСБ в вашем возрасте уже просто неприлично. Валерик, например, узнал их сразу. Нет, его не арестовали, потому что он много сделал и еще сделает для нашего государства. Но миллион долларов – это очень крупная сумма. Поэтому его задержали. И сейчас он пишет объяснительную. Дело будет разбираться на самом высоком уровне. Двое его самых преданных соратников уже дежурят на телефоне. А двое других поехали прямо туда, где его держат. Больше ничего сказать не могу, это государственная тайна».
– А что она еще сказала? – спросила я, почему-то собираясь плакать прямо перед стойкой регистрации.
– Это всё. Это всё, и это почти дословно, – ответил Сережа. – Ну и что ты так трагически сопишь? Ну хочешь, на следующие выходные мы съездим к ней сами? Возьмем Катьку, Мишу, родителей твоих и махнем? А?
…Боюсь, что он столько не выпьет. Не выпьет так, чтобы мы сразу стали квиты. Мой Сережа.
17 сентября
Ничего особенного. Ничего особенного и страшного.
Моисею пришлось хуже. Он водил своих и чужих родственников по пустыне сорок лет. А я – по квартире с кондиционерами – всего два с половиной часа.
Потом еще два с половиной часа мы с Сережей водили их и примкнувших к ним друзей по летней площадке ресторана. Многие люди хотели есть, но им приходилось пить.
Сережа шипел мне в ухо: «Я не понимаю, что можно делать в яме пять часов? Кто-нибудь мне может это объяснить?»
Мы стареем незаметно. Вот мне, например, еще ясно, что можно делать в яме. Еще ясно, но уже незачем. Я теперь скучная буржуазная ханжа. Мне нравятся правила и не нравятся революции. Всё мое, конечно, немного награбленное. И это не явка с повинной. С наших жизненных грабежей вряд ли можно заплатить налоги.
– Тебе приклеили ресницы? – громко спрашивает Тома. Ей, как и всем, пришлось пить. С вином внутри она становится ужасно любопытной.
Я улыбаюсь и отхожу в надежде, что никто не слышал.
– Ну чё ты стесняешься? Тут у половины гостей или рот накачан, или сиськи, – успокаивает меня Марина. – У меня у самой приплет.
Марина с камерой. Ее закадровый голос теперь навеки. Хотя можно, конечно, стереть.
А утром мы с Катей плакали, потому что очень смешно было надевать платье набросом через голову. Я стояла на столе и набрасывала. Попала почти сразу.
А сейчас мне жмут туфли.
* * *
Все наши важные жизненные события сопровождаются только глупыми мыслями. Когда женщина с советским голосом объявила Катю и Андрюшу мужем и женой, я заметила стрелку на своих колготках и бросилась было бежать переодеваться (секунда дела!), но Сережа успел схватить меня за подол.
Было бы неэстетично, если бы на фото вместо меня осталось ничем не заполненное пространство.
А так получилось хорошо. Стоим парой. Держимся. Он за подол. Я за его руку.
* * *
Пригодились пшено, лепестки, мелкие деньги, воздушные шары, хлопушки и блестки.
– Почти как Новый год, – сказал Миша. – Только снега нет и подарки не мне.
* * *
А девочки сказали, что свадьба удалась. Особенно им понравились уточки, хороводы (неужели были?), возможность украсть невесту, чтобы получить за нее выкуп. И зачем им только этот выкуп, вроде же не бедные люди? Но Тома сказала, что это на них на всех напала архаика. И они откликнулись на зов родовых корней. А я сказала, что не надо путать зов корней и монологи, исполняемые водкой. И мы чуть не поссорились навеки.
Но Люся-олигарх сказала, что еще им понравился мой тост, с содержанием которого была не согласна одна Марина. И то, потому что у нее обстоятельства.
В тосте я чистосердечно призналась, что меня совсем не раздражают мужские вещи, разбросанные по всему дому, еда без морковки, храп на любом боку. И еще я сказала, что мне понадобилось очень много времени, чтобы однажды проснуться в холодном поту и понять: ничего, ничего – ни дождя, ни моря, ни пирожных, ни кино, ни потопов, ни скандалов – я ничего этого не хочу. Если без него, то не хочу. А с ним – конечно, пожалуйста.
А фотографии и фильм я посмотрю через двадцать лет. Марина, извини. Через двадцать лет любой боярский в старом кино похож на настоящего д’Артаньяна. Тем более что Савельев прислал Сереже эсэмэску, в которой назвал его «дорогой доченькой Катей» и обещал приехать в самое ближайшее время.
Двадцать лет – это очень даже ближайшее время. Посмотрим фотографии вместе.
Мы никогда не мыли вместе посуду
Мы никогда не мыли вместе посуду.
Вру. Мыли. В гостях. Я – упавшую вилку. Он – пепельницу. Он терпеть не мог переполненные пепельницы. Даже если это были консервные банки. Банки из-под шпрот. Он мыл их тоже. Вытирал вафельным полотенцем. Теперь не все знают, что такое вафельные полотенца. Их нерентабельно держать в приличных домах.
Надо же, я не заметила, кто и когда объявил войну вафельным полотенцам. Я не заметила. И пропустила полную и окончательную победу над ними и их союзниками – пепельницами в виде консервных банок из-под шпрот.
…Мы никогда не мыли вместе посуду, кроме этого случая. Не выносили мусор, не дрались из-за программы, которую «точно надо смотреть».
В общем, ничего такого. Ничего такого – важного, главного, настоящего – нас не объединяло.
Кроме времени. Кроме времени, которое впереди и которого много.
Хотя… У него времени больше, чем у меня. Но он говорит, что это физическое недоразумение (он родился на два года позже, чем я) легко устраняется демографическими законами. В том смысле, что мужчины умирают раньше.
Можно подумать, что его смерть может что-то изменить во времени, которое впереди.
Я с ним не спорю. Он вообще вундеркинд. Его кости, мозг и другие органы развивались так быстро, что в возрасте шести лет его приняли в наш 2-й «Б». Мне лично тогда было восемь. И я едва умела читать. Я так ненавидела книги, что меня можно было ими пытать. Я и фашистам собиралась об этом сказать. Что, мол, не надо мне под ногти иголки. Душите меня книгами. И может быть, я сдамся.
