– Мама, ты что? Ты что? – шепчет Катя. У нее в глазах стоят слезы.
3 сентября, ночь
Если бы я спала, то всю ночь мне снилась бы тетя Фарида. А поскольку я не спала, она просто стояла у меня перед глазами. Тетя Фарида жила в Судаке. Еще в Судаке было море и кролики. И я – унылая пятилетняя отдыхающая, в душе – принцесса, с виду – мальчик. Тетя Фарида тоже с виду была мальчик. Она курила. И у нее были усы. Я ей не нравилась. Не как пустое место, а сильно. Глядя на меня, она фыркала и отворачивалась. Ее воротило с души.
Зато кролики!
Они жили в большой клетке. Ели траву, шевелили ушами, смотрели прямо в глаза. Я сказала тете Фариде, что ее кролики похожи на Луиса Корвалана, потому что им тоже нужна свобода. «Зачэм?» – удивилась тетя Фарида. «В клетке – плохо!» – сказала я. «Так выпусти своего Луиса и не мешай жить моим кроликам!»
Я не мешала. Я открывала клетку. Вытаскивала их по одному. Выгуливала. Немножко дрессировала. Один, вы не поверите, научился носить мне газеты. Кусочками. Я собиралась отправить его в цирк. Но отправляла обратно в клетку. Плакала. Кормила.
«Любишь их?» – спросила тетя Фарида.
Я кивнула.
«А они – срут! Если любишь, чисти клетку!»
Я могла бы сделать вывод о том, что любовь – это когда много говна. Но я сделала другой: пока любишь – чистишь.
«Следи внимательно. Убегут – не выживут. Собаки злые. Разорвут. Да…» – сказала тетя Фарида.
«А если в лес? К родственникам? К зайцам?»
«Зачэм?» – удивилась тетя Фарида.
Через двадцать дней мы уехали.
В поезде я думала о кроликах. Ночью проснулась: я не помнила, не помнила, не могла вспомнить… Не могла… Закрыла ли клетку? Закрыла ли клетку?
Растерзанные, несчастные кролики, покладистые и добрые, бархатные уши, ласковые глаза… Растерзанные злыми собаками.
Мною! Мною! Брошенные, преданные и растерзанные…
Телефона у тети Фариды не было. Мы с папой дали ей телеграмму: «Кролики живы вопр ответьте срочно по адресу…»
«Все живы», – телеграфировала тетя Фарида. А через неделю она прислала фотографию. Клетка, кролики, двор, в кадр также попали ноги – табуретки, тети Фариды и петуха по имени Эдик.
Каждый год в конце августа тетя Фарида присылала фотографии кроликов. Двадцать пять лет подряд. Только фотографии. Сначала черно-белые, потом – цветные с подписью «Судак», потом поляроидные – плохого качества, но быстрого изготовления. За это время успело рухнуть многое. А мои кролики были живы.
4 сентября, утро
– Тебе надо помириться с Сережей. Кролики снятся к сексу, – сказала моя подруга Томка.
– Нет, я думаю, что тетя Фарида приснилась мне к свадебному путешествию.
– Тетя – может быть. А кролики – точно к сексу, потому что они – маньяки.
И мы чуть не поссорились навсегда. Потому что в моем сне было много добра и света, а в Томкиной версии только сексуально озабоченный домашний кролик.
Она сказала: «Это был мой первый сексуальный опыт! Это я прошу уважать! Это не у каждого есть знакомый кролик, а глаза – красные, налитые, а зубы – оскалил, уши – дыбом, на ногу мне – прыг. И весь – в движении… А кругом люди смотрят… Это травма! Это надо уважать…»
Я хотела спросить, точно ли это был кролик, но промолчала и пообещала уважать.
А еще Томка сказала, что ее бывшему мужу – хуже. И поэтому теперь она не спит не дома, как все нормальные люди, а в его палате. По очереди с новой женой.
Мы вздохнули друг другу в телефон и решили вставать.
Сережа попытался подлизаться и сказал мне: «Доброе утро», но какое в четыре часа оно доброе?
* * *
В пять тридцать под мое одеяло залезла Катя.
– А знаешь, их семья считает нас евреями по женской линии, – сказала она.
– Мы их тоже. По всем линиям. Особенно по шишечкам, – пробурчал Сережа. – И что? Они еще и антисемиты?
– Они сказали, что это не имеет значения, просто интересно, – зевнула Катя и поцеловала меня в плечо.
Если кому интересно, то пожалуйста.
Отец моей мамы умер до моего рождения. Но при жизни был инженером и пламенным большевиком. В детстве меня всегда интересовало, зачем он горел и зачем они все горели. Чтобы было лучше видно? Когда я спросила об этом у учительницы, она пообещала никогда не принимать меня в октябрята. От греха подальше (ребенок без Володи Ульянова на груди – это грех?) меня перевели в другую школу.
По дороге в другую школу мне обещали дать ремня и объяснили, что «пламенный» – это фигура речи. И этой фигурой каждый может пользоваться по своему усмотрению. И пламенными могут быть не только большевики, но и приветы, поцелуи и взгляды. И это все метафоры. Специальные слова для преувеличенных чувств. Для гостей и на выход. Ну, для вранья, в общем.
А дед, Петр Евграфович, был пламенный большевик без всякого вранья. Он строил социализм на шахте. То есть сначала саму шахту, потом транспортные пути, разгрузочно-погрузочные механизмы, товарные станции. А собственно социализм – не успел.
Его очень похвалили, назвали «специалистом», потом «старым специалистом» и съели. То есть посадили в лагерь.
С этой историей тоже было много вопросов. Я их задавала, на меня махали руками, газетой (папа), водили в библиотеку, нарочно оставляя меня один на один с ящиками из зала каталогов. Из-за этих вопросов меня даже проверяли у психиатра, который специализировался на диссидентах.
Кто такие диссиденты, я не знала, а врач сказал: «Спрашивай только по теме своего психоза, то есть по теме дедушки…»
Вопросы мои были такие: «Кто его ел? Вкусно ли им было? Остались ли шрамы? Почему его начали есть старым, если известно, что молодое мясо – лучше? И в какой лагерь? В тот же лагерь труда и отдыха «Патриот», куда сдавали меня? Или все это тоже – фигура речи?»
Врач сказал, что я ребенок, а не диссидент. И мои родители очень обрадовались. И от радости рассказали всю семейную историю, хотя она была и не для детских ушей. Потому что жена Петра Евграфовича, пока он сидел в лагере, гульнула и стала «gravida». Причем гульнула она на поселении в Сусумане. Это недалеко от Магадана.
Это только потом выяснилось, что она ничего не гульнула, а взяла на себя чужой грех. И чтобы грех освоился и всем был виден, она носила под платьями подушки разных размеров. А настоящий живот рос у одной старой сорокалетней женщины (простите, девочки, теперь бы я сказала, что у молодой), срок поселения которой подходил к концу, а впереди была новая интересная жизнь без жилья, денег, работы… И ребенок в нее не вписывался. Еще, конечно, у ребенка был отец. Но он как-то сразу канул. А у жены Петра Евграфовича был муж. И в отношении ребенка перспективы были лучше.
Отец зэк – это намного лучше, чем никакого отца.
