Раньше он был актером. В основном музыкальных театров. Он добился значительных успехов, сумев по-своему и весьма впечатляюще интерпретировать на сцене образы хорошо известных персонажей. Это был крупный и довольно неуклюжий мужчина с вьющимися волосами, неуверенной улыбкой и проявившейся после сорока склонностью к полноте — в общем, человек довольно приятный, но внешне ничем не примечательный; запоминался только его чудесный голос. Благодаря этому голосу у него было множество преданных поклонников — по большей части женщин, а отдельные особы прямо-таки с ума по нему сходили. Одна, например, преследовала его лет десять, таскаясь за ним по театрам и все пытаясь всучить ему какие-то подарки, другие забрасывали его письмами, а одна даже грозилась застрелить его жену. И все они открыто заявляли, что любят его. Но ни одна по-настоящему его не знала. На самом деле со временем ему и самому стало все чаще казаться, что он знает себя недостаточно хорошо. Лучшие годы его жизни были связаны с бесконечными чемоданами, переездами, необходимостью много работать то над одной ролью, то над другой, пропуская при этом такие важные вещи, как первые шаги ребенка, сказанные ими первые слова и вообще — детство своих детей. Пятнадцать лет дурацких развлекательных программ по воскресеньям, когда над почетным гостем издеваются и подшучивают, пятнадцать лет слащавых рождественских спектаклей, футбольных матчей, вечеринок в театре за кулисами, пятнадцать лет, целиком посвященных пыльному старому божеству, которое пахнет опилками, гримом, потом и современными электронными приспособлениями, пыльному старому божеству, что обитает в темноте за кулисами, чуть дальше ярких огней рампы…
И вот однажды все разом рухнуло. Чудесный голос отказал ему прямо во время выступления. Видимо, сказалось все сразу — накопившаяся усталость, сенная лихорадка, до предела напряженные нервы, — и с того дня Майкл стал бояться выходить на сцену. Вскоре страх достиг таких пределов, что уже при вступительных аккордах какой-нибудь песни или арии, которую ему предстояло исполнить, его охватывала дикая паника, он весь покрывался испариной, ему казалось, что рот его набит опилками, и он сам толком не понимал, откуда берется этот внезапный, сковывающий душу страх. И тогда Майкл решил все бросить. Ушел прямо посредине шоу, сказавшись больным и прекрасно понимая, что пыльный старый бог театра его непременно осудит и накажет.
А вскоре после этого они с Энни развелись. Она терпела и всячески поддерживала его, пока он работал на износ и дома почти не бывал, но как только он каждый день «начал путаться у нее под ногами», она не выдержала. Это было выше ее сил, они так не договаривались! У них был дом в Йоркшире, где Майкл проводил праздники и короткие недели отпуска. Но теперь Энни вдруг сочла, что дом слишком мал для четверых. Никто с Майклом больше не знался. Друзья чувствовали себя в его присутствии неловко. Энни обращалась с ним как с гостем. Даже дети, похоже, чувствовали, что он занимает в доме слишком много столь нужного им самим пространства — и Майкл уехал из дома, чувствуя себя узником, лишенным какой бы то ни было надежды на возможную отмену или отсрочку приговора…
А потом Энни совсем от него ушла и забрала с собой детей, и он остался с разрубленной пополам жизнью, с разрубленным пополам сердцем и с разрубленным пополам банковским счетом.
Вот тогда-то Майкл Харман и купил Особняк. Как именно это случилось, он и сам не смог бы сказать с уверенностью. В тот раз он подыскивал себе жилье неподалеку от прежнего, чтобы чаще видеться с детьми — возможно, переделанный под мансарду чердак или небольшую квартирку на берегу реки, — и случайно забрел в какие-то заросли, среди которых торчал полуразвалившийся дом совершенно нелепой конфигурации, почти скрытый одичавшими рододендронами, а в густой крапиве виднелась табличка с надписью: «Продается».
Такой дом никак не мог вызвать любовь с первого взгляда, и все же Майкл Харман сразу в него влюбился. Возможно, его пленил сад, тишина заросших дорожек. А может быть, он сразу понял: вот идеальное место для подрастающих детей. Или его привлекло ощущение заброшенности, облаком витавшее над этим местом, которое, казалось, втайне мечтает об освобождении…
И хотя в тот момент до заключения сделки было еще далеко — все-таки дом изрядно одряхлел, — но влюбленные, как известно, не знают преград, так что очень скоро Особняк перешел в собственность Майкла. Он сразу же туда переехал, хотя жить в этой развалюхе было практически невозможно. Энни осталась в их прежнем, «общем», доме, а Майклу вновь пришлось много и тяжело работать. Еще бы: крыша в Особняке протекала, стены постоянно были влажными, отопление вышло из строя. Однако уже наступила весна, ночи становились все теплее, и, разумеется, даже такая жизнь была лучше жизни на чемоданах.
Говорят, первый шаг — принять и смириться. Майкл целых три недели провел в тщетных попытках смириться с мыслью, ЧТО он на самом деле купил. Ему достались густо оплетенные плющом стены, крыша из прочного йоркширского камня, четыре спальни, две ванные комнаты, библиотека, кухня, кладовая, детская, буфетная (с холодной кладовой для мяса, где имелись специальные крюки, на которых должны были бы висеть окорока, тушки уток и фазанов и говяжьи бока), древний винный погреб, где все было покрыто толстым слоем пыли, и несколько витражей в свинцовых переплетах. Большая часть цветных стекол была, правда, разбита, но цвета — особенно по утрам, на солнце — были просто великолепны, от витражей по паркетному полу разбегались стайки цветных зайчиков, да и сам пол тоже когда-то был весьма неплох, хотя теперь, весь покрытый рубцами и царапинами, выглядел так, словно побывал в сражении. Майкл чувствовал почти физическую боль, представляя себе, как, должно быть, великолепно выглядел раньше этот Особняк: по-своему изящный, элегантно меблированный, роскошный даже по меркам Молбри-вилледж, самого старого района города, который, по уверениям местных жителей, некогда мог похвастать тем, что количество «Роллс-Ройсов» там на квадратную милю выше, чем в любом другом городе Севера.
Разумеется, это давно уже не соответствовало действительности. Теперь в домах на улице Миллионеров, как ее называли в Молбри, по большей части размещались офисы, съемные квартиры и приюты для престарелых. Нетронутыми остались всего несколько старых домов, стойко отражавших мощные волны индустриального развития. Но, несмотря на это, Майкл понимал, что некогда это был просто чудесный район. Да и сам Особняк наверняка заслуживал восхищения. Под обоями, которые слоями отходили от стен, Майкл обнаружил первоначальный вариант — изысканные обои марки «Morris & Co»,
[84]
а однажды, обдирая старые обои на лестнице, он нашел на стене trompe-l’oeil,
[85]
причем фреска оказалась в приличном состоянии — на ней был изображен идиллический пейзаж, как бы просвечивавший сквозь увитые розами шпалеры. Майкл знал, что в этом доме никто не жил по крайней мере года полтора, но только сейчас стал понимать, какое это благо, что дом настолько не ухожен. Действительно, за последние полсотни лет тут явно не вводили никаких новшеств. Проводка, правда, совсем одряхлела, как и выключатели, как и изысканные дверные панели, как и резные балюстрады из кедра, как и витражи, как и монументальная керамическая ванна, как и огромные, отделанные дубом камины. На кухне, правда, можно было заметить некие попытки модернизации. Но когда Майкл обнаружил под слоем битума и бледно-желтого паркета старинные каменные плиты, он тут же бросился их отскребать и отмывать, и чудесный камень — словно в благодарность — засверкал, засветился теплыми мягкими красками.
