Поэтому натаскивать нас стали дней за десять. Ежедневно по два часа кряду мы маршировали на плацу, отрабатывая все эти приемы мастерства хождения в пешем строю, доводя их до автоматизма. Уже через неделю нами мог бы гордиться сам король Пруссии Фридрих Великий.
Наш отряд выступал где-то ближе к концу. Выйдя на середину футбольного поля, мы четко, синхронно, следуя командам старшего пионервожатого Юры, который для этой цели вооружился мегафоном, поворачивались направо, налево, кругом, строились в две шеренги, в три, опять поворачивались налево, опять направо, рассчитывались на первый-второй, на первый-второй-третий, а сотни зрителей смотрели на это с лавочек во все глаза.
Я, как всегда, стоял первым, чуть впереди всех, и мой флажок гордо реял над белыми рубашками и алыми галстуками. Мы не сбились ни разу, не запнулись ни на секунду, никто не подвел. Восхищенный Каютов показывал большой палец Юре, а наш вожатый Слава сиял от счастья и блестел лысиной.
Наконец Юра скомандовал:
— Отряд! Направо!
Все четко развернулись, я почувствовал это спиной. Впереди меня, далеко за забором желтело поле пшеницы, которое окаймлял лесок, а над всем этим висело синее-синее небо. Полотнище флажка хлопало на ветру.
— Шагом марш!
С левой ноги, крепко сжимая в руках древко, я повел свой отряд за собой, навстречу этому полю, лесу и пронзительной небесной синеве.
— Песню запевай!
Я всегда ненавидел петь хором, но в этот раз все было совсем иначе, песня просто сама рвалась из груди:
Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо,
Вперед продвигались отряды
Спартаковцев, смелых бойцов!
Вот и я поведу свой отряд, мы смелые бойцы, презирающие смерть, мы пойдем под грохот канонады, и мой флажок укажет всем путь в дыму сражения.
— Внимание, правое плечо вперед, поворот!
Я плавно, как нас учили, начал разворачиваться. Поле и лес постепенно стали уходить из виду, по ходу движения наплывала столовая и один из корпусов. Мы конечно же победили! И меня наверняка похвалит Слава Сердечкин. Он всех похвалит, ну а меня в особенности. Не исключено, что мне в конце смены грамоту дадут. Может, даже сам начальник лагеря Каютов скажет теплые слова, видно же, что и он доволен. И я тогда напишу об этом маме. Вечером. Нет, я напишу сразу, еще до обеда, потому что тянуть с этим точно не будет сил…
— Флаговый! Куда поперся!!! — раздался вопль где-то очень далеко у меня за спиной. Это был голос председателя совета нашего отряда Женьки Аржанова. Я похолодел от ужаса и, продолжая идти, медленно обернулся. То, что я увидел, мне будет потом являться в страшных снах.
Мой отряд уходил в противоположном направлении и был от меня уже в сотне метров, маршируя перед трибунами, где зрители покатывались от хохота, сползая с лавочек и держась за животы. Смеялись все. Малыши-октябрята, мелкие пионеры, старшие пионеры, вожатые, повара, руководители кружков, пожарный Толя, физрук лагеря по фамилии Деревянко и баянист Виталик. Старший вожатый Юра хохотал, выронив мегафон, даже начальник Каютов утирал слезы. И только Слава Сердечкин сидел словно окаменевший.
Я побежал к своим, споткнулся, упал, едва не выронив флажок, вскочил, снова побежал. Слава закрыл лицо руками. Женька Аржанов, чуть сбавив ход, показывал на меня и крутил пальцем у виска. На трибунах стонали, визжали и рыдали от смеха сотни людей.
Как я мог забыть, что команда «правое плечо вперед» означает поворот налево, а не направо! О, горе мне! Умирая от стыда, я нагнал отряд. Стараясь не поднимать глаз, встал впереди. Кое-как мы затормозили, все вразнобой, налетая друг на друга, несколько человек упало. Нами уже никто не командовал. Слава встал с лавочки, обреченно махнул рукой, и наш отряд безобразной кучей позорно ретировался с футбольного поля под свист, хохот и улюлюканье.
Мне не устроили бойкот, темную, даже особо-то и не ругали. Я так же, как и раньше, продолжал быть флаговым, никакого удовольствия уже не получая, считая даже не дни, а часы, оставшиеся до конца смены. Стыдно в этом признаться, но я разлюбил свой флажок, хотя он тут совсем ни при чем.
Вот такое у меня было первое и последнее назначение. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Лучше о чем-нибудь другом думать.
Воспоминания, которые нанизываются как бусинки на нитку, и есть наша жизнь. Обычно в голове крепче всего сидит то, что случается первым в череде событий. Так устроена память. На этом основана выработка условных рефлексов. Впрочем, есть люди, которых никакой опыт ровным счетом ничему не учит. Будто весь смысл их жизни состоит в том, чтобы постоянно опровергать учение физиолога Павлова.
А у меня что за жизнь была? Когда там и что впервые случилось?
Первыми прочитанными строчками был рассказ Толстого «Филипок». Мы живем на даче, мне три с половиной, бабушка учит сестру Асю, вдруг я неожиданно вклиниваюсь и читаю. Бабушка невероятно довольна и вечером рассказывает об этом дедушке.
Первая драка. Мне пять лет, нас с Асей привозят с дачи, где мы безвылазно провели три года, и я выхожу во двор на Фрунзенской. В беседке сидят необычно смуглые дети. Индусы. Я приближаюсь к ним с твердым желанием дружить, и тут один из этих смуглых подходит и сильно толкает меня. Остальные радостно смеются. Я стою и не знаю, что делать. Совсем стал дикий, после этой дачной жизни. Мальчишка толкает меня сильнее. Смех детей еще радостнее. Мальчик подходит снова, и тут уже толкаю я, он вдруг падает, встает и с плачем убегает.
Первый человек, который меня поколотил, — болгарин Митко Георгиев. Он был старше на целый год и уже учился в школе. Позавидовал моему ножичку, подкараулил в подъезде и сильно врезал под дых. Митко считался красавчиком и нравился сестре Асе.
Первыми, кто меня обманул, были немцы. Они пообещали за старые серебряные дедушкины часы на цепочке новенький автомат, который стрелял красным огнем. Я вынес им из дому часы, не раздумывая, и стал ждать, когда мне отдадут автомат. Ждал целую неделю. Потом напомнил одному из этих немцев, самому большому и самому веселому. Немец подмигнул и засмеялся: «Еще раз про автомат спросишь, у тебя сейчас зубы рядком, а будут — кучком!» Дома, когда я рассказал, все тоже смеялись.
Первому матерному слову меня научил Саид. Саид был младшим сыном одного сирийского коммуниста, который жил в соседнем подъезде. Он не только меня, а, по-моему, вообще всех во дворе, включая и проживавших там многочисленных иностранцев, научил виртуозно ругаться матом. У нас не двор был, а какой-то Дом дружбы народов.
Первый восторг высоты. Я выбираюсь на крышу самого большого, пятнадцатиэтажного дома в нашем квартале, подхожу к краю, перелезаю за бортик и стою в сантиметре от пропасти. Ветер свистит в ушах, я вижу на километры вокруг, все такое маленькое, а мне хочется кричать от счастья.
Первая поездка в пионерлагерь. Первое публичное выступление. Я признался, что играю на гитаре, и меня просят сыграть на концерте в честь открытия смены. Я играю. Гитара в два раза больше меня самого. Все хлопают и кричат «бис!». Я играю еще. Опять все хлопают. А музыкальный руководитель выходит к микрофону и сообщает, что я еще не хожу в школу. И все хлопают еще сильнее.
