Тогда длинноволосый гитарист подошел к микрофону и сказал:
— Взрослые люди, пионеры, комсомольцы, а просите такую ужасную музыку!
Тут все завопили вообще как резаные.
— А что такое «Семь-сорок»? — проорал я в ухо Сереге Михайлову, боксеру, чемпиону Москвы в полусреднем весе.
— Клевая вещь! — пытаясь перекричать толпу, пояснил Серега. — Трясучка! Говорят, ее евреи на свадьбах играют!
— «Семь-сорок»!!! «Семь-сорок»!!! «Семь-сорок»!!! — продолжали реветь пионеры и комсомольцы, требуя ужасной еврейской музыки.
Гитарист на сцене пожал плечами, мол, хозяин — барин, подмигнул остальным, притопнул ногой и взял первую ноту, которая вырвалась из огромных колонок:
— ТЭНННННН!!!!!!!!
От этого звука и пионеры и спортсмены, комсомольцы и беспартийные пришли в неописуемое ликование, захлопали, засвистели, а гитарист все тянул и тянул несколько тактов.
А потом он как бы сжалился и проиграл еще шесть нот:
— ТИ-ТА, ТИ-ТА, ТИ-ТА!!!!!
Овации перешли просто в ураган, а тут еще остальные музыканты грохнули одновременно, и сразу по всей танцплощадке стали выстраиваться хороводы, которые очень медленно, в такт музыке, начали свое кружение. Лишь некоторые, как Серега Михайлов, не вплетаясь в хоровод, стали выделывать коленца сами по себе.
Мелодия постепенно убыстрялась, ускоряли свое движение танцоры, все пионеры, вожатые выскочили на площадку, включая и тех, кто обычно сидел на лавочках.
А музыканты все наращивали и наращивали темп, хороводы бешено вращались, в пляс пустились все, даже пожарники, несущие вахту неподалеку.
И вот уже гитарное соло стало настолько быстрым, что было непонятно, как у гитариста успевают пальцы. Некоторые участники хороводов, не выдержав этой бешеной гонки, спотыкались, увлекая за собой остальных, то тут, то там возникала куча-мала, повсюду стоял хохот и визг, похоже, что и спортсмены стали выдыхаться. Как вдруг мелодия на очередном вираже резко замедлилась, и гитара снова заиграла тягуче медленно.
Все дружно выдохнули, переводя дух, и опять шаг за шагом, нота за нотой, только на этот раз с гораздо большим ускорением, музыканты снова достигли невероятного темпа, продолжая наращивать его до тех пор, пока мелодия резко и чисто не оборвалась на последней ноте куплета.
Как же им хлопали, особенно соло-гитаристу! Да не просто хлопали, а, можно сказать, неистовствовали, кричали, свистели, улюлюкали, то есть всеми способами выражали восторг. Минут пять не давали начать следующую песню. Наконец, когда овации мало-помалу стали затихать, джинсовые мужики переглянулись, и ансамбль грянул самый модный шлягер семьдесят шестого:
Прощай! Со всех вокзалов поезда
Уходят в дальние края.
Прощай! Мы расстаемся навсегда
Под белым небом января.
— Серега! — сказал я перед отбоем Михайлову, когда мы шли от умывальника к палатке. — Хочу на электрогитаре играть научиться.
* * *
В середине смены весь наш отряд занялся подготовкой к конкурсу на лучшую инсценированную песню. Режиссером-постановщиком, естественно, выступал Володя Чубаровский, а ассистентами режиссера были назначены два Шурика, Беляев и Балаган. Нам была предложена песня Остапа Бендера из фильма «Двенадцать стульев».
Где среди пампасов бегают бизоны,
А над баобабами закаты словно кровь,
Жил пират угрюмый в дебрях Амазонки,
Жил пират, не верящий в любовь.
Как мне и было обещано Чубаровским в первую же минуту нашего знакомства, я получил роль молодого ковбоя, с которым коварная юная креолка изменяет угрюмому пирату. И хотя в тексте песни не было никакого намека на внешность этого ковбоя, предполагалось, конечно, что если уж ковбой молодой, то вряд ли уродливый, а потому можно с уверенностью сказать, что я получил роль КРАСАВЦА.
Но однажды ночью с молодым ковбоем
Стройную креолку он увидел на песке,
И одною пулей он убил обоих,
И бродил по берегу в тоске.
Вот кто получился уродом, так это пират. Его должен был изображать некий юный родственник Мэлса Хабибовича из города Нальчика по имени Равиль. В этом Нальчике он занимался много лет боксом, но, кстати, за смену так никому и не накостылял, чем многих разочаровал. Его долго доводили до нужной Чубаровскому уродской кондиции, а именно пририсовали фингал под глаз, смастерили фиксу из фольги, приклеили бороду из крашеного мочала. Вдобавок расписали все тело блатными татуировками и напялили бандану.
Чубаровский долго вглядывался, подходил, отходил, рассматривал с разных ракурсов, как опытный сценограф, и остался недоволен. Тогда нашли какую-то драную тельняшку, надели на пирата. Оказалось, опять не то.
Володя подумал-подумал, надорвал тельняшку на груди, чтобы татуировки были лучше видны. Вроде бы уже классно, лучше не придумаешь, но Чубаровскому все равно не хватало завершающего штриха. Наконец он вскочил и куда-то побежал — как выяснилось, в изолятор. Вернулся радостный, с костылем в руке, в изоляторе одолжил. Сделал пирата одноногим, ногу веревочкой под тельняшкой подвязал, ну точно Сильвер, только без попугая. Все. Володя наконец просиял и начал колдовать над стройной креолкой.
Креолкой назначили детдомовца Леню, дико смешного и обаятельного парня лет двенадцати. Он по возрасту должен был числиться во втором, а то и в третьем отряде, но у нас в первом находились еще двое парней из этого детского дома, а их, как правило, не разлучали. Леня был кудрявым, с шапкой густых черных волос, розовощекий и упругий, как резиновый мячик. На левой руке у него красовалась татуировка: ЛЕНЯ. Буквы были все разнокалиберные, как будто их кололи четыре разных человека.
Он был компанейским и неизменно веселым пацаном. Чем-то по темпераменту напоминал Мамочку из «Республики Шкид», но Мамочка воровал у своих, а вот Леня нет, у него были принципы.
Помню, раз мы с ним курили вдвоем на нашем бревнышке, и Леня по моей просьбе рассказывал истории о детдомовской жизни. Про воспитателей добрых и хороших, про воспитателей гадов и садистов, про всякие смешные случаи, про то, как старшие терроризируют младших, а еще, оказывается, они там и пьют и воруют…
— Я смотрю, Леха, ты вообще жизни не знаешь. У нас любой семилетний шкет соображает лучше. Тебя мамаша небось до пенсии будет за ручку водить.
Мне только и оставалось, что соглашаться. Потом мы закуривали еще по одной.
— А ты думаешь, мне здесь у вас ничего спи…ть не хочется? — вдруг подмигнул Леня. — Да так хочется, что аж зубы сводит, особенно у Володьки Антошина, — засмеялся он. — Но ты не дрейфь, не буду. Вы же мне своими стали, а у своих брать — это в падлу!
И вдруг Леня стал очень серьезным, я таким никогда его не видел прежде. Даже показалось, что он сейчас заплачет.
— Полюбил я вас, чертей, тебя, Антошина и Балагана, хорошие вы пацаны, у нас таких нету! Ну, пошли на полдник, Леха, — снова засмеялся он, — вижу, что тоску на тебя нагнал.
