Он свернул на Боткинскую и вышел к причалу возле Александровского сквера. Повалил снег. Мокрый и даже не холодный. Море хлестало о камни набережной. В нем не было льда, но оно было безнадежно зимним – от дальних бурунов до рассыпавшихся по снегу брызг. Его седые космы оплетали стойки причала. Генерал втянул ноздрями воздух: так пахло только зимнее море.
У ограды Царского сада он увидел музыкантов и остановился. Задумчиво любовался тем, как под музыку их засыпа́ло снегом. В открытый скрипичный футляр генерал положил все свои деньги – несколько миллионов. Музыкантам подавали и редкие прохожие. Футляр постепенно наполнялся снегом и разноцветными, не успевшими состариться купюрами. Стоимость того и другого была уже примерно одинаковой.
На тротуаре у гостиницы Франция генерал подобрал еще миллион и отдал его портье. С облучка пролетки ему поклонился извозчик. Под мокрое цоканье копыт колеса превращали снег в воду, за пролеткой небрежно тянулись черные колеи. На свинцовом небе образовалось синее пятнышко. Это была непредсказуемая ялтинская погода. Метель начала стихать.
Когда генерал подходил к молу, выглянуло солнце. Он остановился, закрыл глаза и почувствовал солнечное тепло кожей лица. Постояв так немного, свернул на мол. Снег, выпавший было на бетон, уже вовсю таял. Генерал медленно дошел до маяка. Из трещины цоколя росло маленькое дерево. Листья его облетели, и трудно было понять, что это за дерево. Генерал положил ладонь на грязно-серые камни цоколя. Они начинали едва ощутимо нагреваться. Это было как возвращение к жизни. Генерал снова закрыл глаза и представил, что сейчас лето. Шум моря заглушает то, что могло бы доноситься с набережной. Колеса экипажей, крики продавцов кваса, плач детей. Шелест пальм. Жарко.
Он открыл глаза и увидел идущих к нему людей. Они шли не спеша, как-то даже миролюбиво – Р.С.Землячка, Б.Кун и группа матросов. Их лица не были торжествующими, скорее – озабоченными. Ожидая подвоха, они не отрывали глаз от края мола, где стоял генерал. Идущие осознавали, что генерал находится в шаге от непоправимого, и боялись этого шага. Они боялись, что генерал сделает его самостоятельно.
Приближаясь, они обменивались какими-то фразами. Теперь они вообще не смотрели в сторону генерала. Сердца их выскакивали из груди. Впереди всех шагала Землячка. Полурасстегнутую кожанку она придерживала рукой, и на ветру трепетала отвернувшаяся пола. Чуть сзади в начищенных до блеска сапогах шел Кун. Деревянная походка выдавала плоскостопие. В зубах его была погасшая папироса. На ходу он пинал камешки, но в этом не было беззаботности. Не было ее и в кошачьих движениях матросов. Идущие были настоящими охотниками, и они не могли этого скрыть.
Генерал не двигался. Полуприсев на цоколь маяка, он смотрел на гулявших по молу чаек. Они издавали резкие звуки, похожие то на утиное кряканье, то на крик ребенка. Чайки искали что-то в мокрых камнях. Чайки чистили перья. Они поднимали головы и задумчиво рассматривали море, начисто лишенное кораблей. Такого моря они еще не видели. Когда группа идущих по молу приблизилась к генералу, чайки даже не взлетели. Они не боялись людей.
Первой к генералу подошла Землячка. Приближалась она не торопясь, но даже под кожанкой было заметно, как быстро ходит ее грудь. Опершись на руки, генерал по-прежнему полусидел на цоколе. От пришедших пахло лошадиным потом и немытым человеческим телом. Матросы замерли, ожидая приказа. Кун выплюнул окурок. Землячка достала перочинный нож и молча воткнула его в тыльную сторону ладони генерала. Ее переполняли чувства.
С Поликуровского холма ударил колокол. Звонили на колокольне Иоанна Златоуста. Землячка и Кун о чем-то вполголоса спорили. Матросы наблюдали, как генерал едва заметно шевелил губами, и испытывали к нему сочувствие. Ладонь его всё еще лежала на цоколе. В трещинах камня вился алый ручеек. Землячка настаивала на том, чтобы казнь была мучительной. Кун возразил, что казнь должна демонстрировать гуманизм советской власти. Ответ Землячки заглушил удар колокола. Его звук плыл над морем и заполнял всю Ялтинскую бухту. Когда спор окончился, генерала подвели к внешней стороне мола. Его поставили на краю и привязали к ногам найденный здесь же обломок якоря.
– Стреляйте не в сердце, а в живот, – посоветовал матросам Кун. – Тогда после расстрела он смог бы еще утонуть.
Матросы кивнули.
– Стрелять буду я, – сказала Землячка. – В пах.
Матросы снова кивнули. Далеко внизу на камнях в такт волнам колыхались бурые водоросли. Под ярким солнцем вода стала изумрудной. Она больше не отталкивала своим зимним видом и издали казалась теплой. Чтобы не кружилась голова, генерал решил смотреть вперед. За головами матросов ему была видна часть набережной. По ней ездили экипажи и ходили люди. Набережная продолжала жить собственной жизнью, но эта жизнь уже не была жизнью генерала. Их разделяли короткая полоса воды и группа, стоявшая на молу. Над набережной возвышался уютный амфитеатр Ялты. Из труб некоторых домов тянулся дым. Он поднимался к небу и смешивался с облаками у самой вершины Ай-Петри. Матросы посторонились. Удивительную картину больше ничто не закрывало. Облака казались неподвижными, но на деле это было не так. Они медленно наплывали на Ай-Петри. Это стало особенно заметно, когда по вершине начала двигаться тень большого треугольного облака. Само облако вершины еще не касалось. Оно двигалось медленнее своей тени. Когда перед генералом возникла кожанка Землячки, он подумал, что при его жизни облако к вершине уже не причалит. Что оно могло бы поторопиться – если, конечно, все зрители ему одинаково важны. Но облако не торопилось. Оно явно подражало облаку, виденному будущим полководцем из глубины Воронцовского парка в 1889 году. Примерно в три часа пополудни, когда увлекавшийся фотографией отец решил сделать его снимок. Такое время считалось для фотографии лучшим. Солнце было еще ярким, но тени уже красиво ложились на траву. Мальчик стоял на поляне между ливанскими кедрами. Аппарат на громоздком деревянном штативе размещался чуть ниже на дорожке. Отец укоротил ноги штатива таким образом, чтобы мальчик был снят на фоне Ай-Петри. Над фотоаппаратом тревожно застыла стрекоза. Она не вылетала из объектива, просто висела на одном месте. Крылья ее были неразличимы и казались легким сгущением воздуха. Отцу требовалась вершина, залитая солнцем, но на ней уже появилась тень облака. Отец то и дело выглядывал из-под черной накидки, но облако не думало двигаться. Перемещалась только его тень. Она всё больше наползала на Ай-Петри, лишая вершину последних признаков свечения. Землячка энергично потрясла кистью правой руки. В 1889 году Ларионова устанавливали так же тщательно, как сейчас. Только тогда он стоял спиной к Ай-Петри. Он тоже следил за облаком и всё время оглядывался. Видел, как ветви кедров покачивались на ветру. Чувствовал, как ледяная свежесть горы смешивалась в них с ароматами парка. Мальчик вдыхал этот воздух, и ноздри его шевелились. На тонких нитях с деревьев свисали гусеницы, некоторые превращались в бабочек. Кусты были усыпаны спелыми красными ягодами. Из кедровых крон медленно летели шишки. Они глухо ударялись о траву, поднимали фонтаны кузнечиков и, несколько раз подпрыгнув, замирали. Когда он отворачивался, шишки незаметно менялись местами. По его колену полз муравей. Землячка подняла руку с револьвером. Генерал попытался увидеть себя со стороны, но изображение оказалось негативом. Выстрел раздался с противоположной стороны мола. С криками взлетели было чайки, но тут же опустились. Генерал повернул голову и увидел Жлобу. Скупые жесты Жлобы приглашали Куна и Землячку приблизиться к нему. Как человек, которого прервали на самом интересном месте, Землячка выразила неудовольствие. Она ткнула револьвером в сторону генерала, но Жлоба отрицательно покачал головой. Словно предчувствуя разочарование, Кун и Землячка не торопясь направились к Жлобе. Матросы доставали из карманов семечки и бросали их чайкам. Им нравилось наблюдать, как в борьбе за семечки чайки били друг друга крыльями. Разговор Жлобы с соратниками складывался непросто. Об этом говорили их жесты и доносимые ветром отдельные возгласы. Из планшета Жлоба достал сложенную вчетверо бумагу. Он развернул ее, показал поочередно каждому из собеседников и снова положил в планшет. Матросы смеялись над низменными инстинктами птиц. Это зрелище их некоторым образом возвышало. Чувствовалось, что Жлоба начинает терять терпение. Он еще раз достал бумагу, плотно прижал ее к лицу Белы Куна и держал так несколько секунд. Бела Кун не сопротивлялся. Землячка круто развернулась и пошла с мола прочь. За ней двинулись мужчины. Генерал смотрел им вслед, но ни один из них не обернулся. Матросы ничего не понимали. Бросив чайкам остатки семечек, они неуверенно побрели за командирами. Один из них вернулся, развязал генералу ноги и бросился догонять своих. Генерал сделал несколько шагов от края. Ветер усиливался. Навстречу ветру распахнул шинель, как распахивают объятия. Как встречают того, с кем навеки попрощались, кому радуются только потому, что он – есть. Генерал смотрел на солнце, не щурясь. От оранжевых уже, но всё еще ярких лучей наворачивались слезы. Солнце висело по ту сторону набережной и подсвечивало громады льда, застывшие на фонарях после ночного шторма. Они сверкали ослепительной рождественской гирляндой. Размеры солнца превышали пределы разумного. Двигаясь толчками, оно заходило за гору с неожиданной скоростью. Солнце садилось в его присутствии.
