Предупредив своих слушателей, что на время уходит от темы Жлобы, Соловьев напомнил им о знаменитом каховском прорыве. Имелся в виду тот эпизод войны, когда часть армии генерала Ларионова оказалась в окружении. Начались разговоры о сдаче в плен.
Генерал построил свое войско и закурил. Он выпустил несколько колец дыма, и собравшиеся завороженно следили за их парением.
– Это такой вопрос, – сказал генерал, – который я не желаю решать за вас. Кто хочет, пусть сдается.
Генерал двинулся было к своей лошади, но на полпути остановился. Пущенные им кольца всё еще висели в воздухе скорбными нулями. Генеральская лошадь била копытом. От строя отделились несколько десятков человек и угрюмо побрели к линии фронта. Генерал не произнес ни слова. Он смотрел на них без осуждения, скорее – удивленно. Он и сам не мог объяснить своей уверенности в том, что их ждет смерть. Он знал случаи, когда красные расстреливали только офицеров, а остальных ставили под ружье. Все молча смотрели, как уходившие двигались к роще: это была красная роща. Над ней собирались тучи. От движения людей под свинцовым небом прихватывало горло. Когда они наконец скрылись за деревьями, стало легче.
Такая это была странная война русских с русскими, когда солдаты, взятые в плен, на следующий же день могли сражаться за противоположную сторону. Они делали это так же беззаветно, как прежде. Было немало людей, для которых такого рода переходы вошли в привычку. Для кого-то это было единственной в условиях войны возможной работой. Для кого-то – способом жизни, когда по большому счету становилось уже безразлично, за кого воевать. Мирный экзистенс не давал этим людям необходимой остроты ощущений. Того пьянящего военного братства, которое только и доступно, что перед лицом смерти. Останавливала эти переходы, как правило, пуля. Или шашка. Выбор, в сущности, был небольшим.
За рощей, где скрылись ушедшие, блеснула молния. Она была еще далеко, потому что гром подоспел лишь спустя минуту. Еще через минуту из рощи прозвучало несколько пулеметных очередей. И генерал, и его солдаты продолжали молчать. Возможно, были и еще очереди, но они уже не были слышны за дробью дождя, барабанившего по палаткам, каскам и полевым кухням. Это была дробь к выступлению. Под проливным дождем начали служить молебен.
Генерал повел их не к роще. Они двинулись по степи на юго-восток – туда, куда медленно направлялась гроза и где, по представлениям генерала, кольцо окружения было наименее плотным. Шли долго. Вода с намокшей одежды стекала в сапоги и там громко чавкала. За несколько сотен метров до красных позиций он построил солдат в боевое каре. Впереди, во главе с генералом, была выставлена кавалерия. Личному составу были розданы остатки спирта.
Генерал перешел на рысь, на рысь перешла и его конница. Генерал взял шашку наголо, с шашками наголо поскакали и кавалеристы. Он чувствовал, как по его спине сбегали холодные змейки ливня, и это было приятно. В расположение неприятеля – это получилось само собой – они въехали с ударом молнии. Небесное электричество грозно сверкнуло на шашке генерала. «Наш Фигнер старцем в стан врагов…» – припомнилось ему по ходу дела. Наш Фигнер… Молния сверкнула три раза подряд, освещая вялые тени у палаток. Три коротких вспышки не зафиксировали никакого движения оборонявшихся – да они, собственно, и не оборонялись. Сиротливо вжавшись в ближайшие к ним предметы, эти люди пропустили сначала генерала, затем его кавалерию, а потом, конечно, и пехоту. Всё произошло без единого выстрела.
История каховского прорыва являлась, по мнению Соловьева, полной противоположностью тому, что произошло под Мелитополем. Поскольку противоположность в содержании подразумевает определенное сходство в форме (проф. Никольский называл ее историческими обстоятельствами), молодой историк не считал возможным оба случая окружения рассматривать изолированно. Показав пестрящую красными стрелками схему каховского прорыва, Соловьев достал из папки и схему окружения Жлобы. После краткой демонстрации листки были пущены по рукам. Дольше всех их держала княжна. Она водила указательным пальцем по стрелкам и время от времени задумчиво смотрела на докладчика.
Попав, по удачному выражению М.А.Критского, в узкий мешок, Д.П.Жлоба заметался. Он попробовал было уйти от настигавшей его генеральской конницы, но наткнулся на шквальный огонь пулеметов. Тут Жлоба окончательно понял, что окружен. Он снова развернул войска навстречу кавалеристам, но дела это уже не поправило. Появление во главе наступавших легендарного генерала произвело на красных ошеломляющее впечатление. Они начали сдаваться.
Жлоба успел сесть в бронепоезд и с боями начал откатываться на север. Бронепоезду с сопровождавшим его отрядом человек примерно в двести удалось выйти из окружения. Это было всё, что осталось от многотысячного кавалерийского корпуса. Лишенный войска, оружия, бронепоезда (отступая, его в конце концов пришлось бросить), но главное – лошадей, Жлоба впал в жесточайшую депрессию. Единственным, что оставалось в его распоряжении, был старый аэроплан, не использовавшийся им в боях по принципиальным соображениям. Забытая всеми, машина пылилась в одном из ангаров вне зоны боевых действий.
И Жлоба вспомнил о ней. Добравшись до заветного ангара, он с помощью окрестных крестьян выкатил ее наружу. Бабы наскоро вытерли фюзеляж. Кто-то, напрягшись, крутанул винт, и, ко всеобщему изумлению, мотор заработал. Сначала винт вращался судорожно, словно собирая силы для каждого нового движения лопастей. Мало-помалу вращение стало равномерным, и две винтовых лопасти превратились в большую полупрозрачную окружность. Несколько минут машина тряслась и фыркала, но с места не сходила.
– Мотор разогревает, – понимающе кивали мужики.
Они раскуривали самокрутки, чтобы примирить происходящее со своим растревоженным сознанием. Чтобы придать близости летной техники будничный характер. Заправским движением авиатор повернул какой-то рычаг, и машина, сделав резкий рывок, остановилась как вкопанная.
– Пошли вон! – заорал Жлоба, едва не вылетев из сиденья.
В этот крик он вложил всю ненависть к бывшим летным однокашникам. Всю боль за пережитые в разное время обиды. Всю горечь от нанесенного ему поражения. Крестьяне, и без того бывшие на взводе, бросились врассыпную. Аэроплан тронулся с места и, вздрагивая на ухабах, покатился по степи. Через минуту он взлетел.
Сделав круг над обескураженными свидетелями взлета, аэроплан взял курс на юг. Туда, где части генерала Ларионова заканчивали разоружать взятых в плен красноармейцев. Проходило всё мирно, даже как-то рутинно. Полковой писарь составлял список пленных, обозначая в нем также вид отобранного оружия и имя лошади. На запись к писарю экс-красноармейцы стояли длинной безрадостной очередью. После регистрации их группами отводили на обед.
Услышав мотор аэроплана, некоторые из стоявших подняли головы. Все знали, что на вооружении генерала находилось одиннадцать подобных машин, и это должна была быть одна из них. Никто не волновался. Писарь погрузил перо в чернильницу-непроливайку и, сплетя перед собой кисти рук, сладко потянулся. Близоруко и безразлично наблюдал он за растущей в небе точкой. В 1920 году летательная техника сама по себе уже не могла привлечь внимания.
