– Вполне можно было обойтись звукозаписью, – заметил
полковник МОССАДа Яков Берштейн, просмотрев пленку на большом экране в своем
просторном кабинете, – мимика здесь не видна, проанализировать психологические
реакции невозможно. А фотографий ее у нас и так есть в достаточном количестве.
Но вообще, Аркадий, надо сказать, чтобы там вмонтировали камеру как-то иначе.
На всякий случай.
– Да, конечно, они послушают, – хмыкнул Кантор, – не наше
помещение, у нас там права птичьи. Они трясут в своей каморке наркоманов, им
нужен глаз под потолком.
– Ладно, черт с ней, с камерой. Пусть торчит где угодно. Так
почему ты не спросил Воротынцеву про американца? Если я тебя правильно понял,
весь твой хитрый план с задержанием на шоссе и штрафом был направлен именно на
разговор об американце. Кстати, скажи, пожалуйста, а что бы ты стал делать,
если бы она не порвала квитанцию и заплатила штраф?
– Исключено, – покачал головой Кантор, – ни один нормальный
человек в такой ситуации платить не станет.
– Однако ты бы отлично выглядел, если бы она оказалась ненормальной
и заплатила, – ехидно заметил полковник.
– Ну, я и так выглядел отлично, – засмеялся Кантор, – я
честно, вежливо извинился перед возмущенной женщиной. Бюрократический абсурд
существует в любом государстве, и в России его не меньше, чем в Израиле. А про
американца я раздумал спрашивать, когда ребенок назвал имя Сергея Бренера. Я-то
ждал, что она попытается связаться с Вилли Барретом, я не сомневался, что она
обратится именно к нему. Больше-то не к кому. А тут – бабах, Сергей Бренер!
Хотел бы я посмотреть, какое было бы у вас лицо, полковник, если бы вы
оказались на моем месте.
– Удивленное, – рассмеялся Берштейн, – у меня было бы ужасно
удивленное лицо. Хорошо, что я не оказался на твоем месте. Ты у нас ведь
артист, небось и бровью не повел.
– Я понял, что ее больше ни о чем нельзя спрашивать, надо
срочно отпускать. С извинениями. – Аркадий Кантор уселся на ручку кресла и
принялся пощипывать короткие жесткие усы. – Там двое в самолете ее ведут и в
Москве будут вести очень плотно. Но знаете, сегодня утром я получил ответ от
нашего агента из Москвы. Воротынцева Алиса Юрьевна в восемьдесят третьем году
была завербована КГБ. Вербовал ее майор Харитонов.
– Хорошие новости, – полковник тихо присвистнул. – Ей было
двадцать, чем она занималась в то время?
– Училась в архитектурном институте. Информация получена из
спецкартотеки Лубянки, часть которой три года назад удалось перекачать в
компьютер, доступный нашему агенту. Там зафиксирован факт согласия на
сотрудничество, число, подпись, фамилия и звание вербовщика. Все.
– В те годы пытались вербовать каждого десятого советского
гражданина, особенно из интеллигенции, из студенческой среды, – заметил
полковник, – но из тех, кто давал согласие, далеко не каждый добросовестно
стучал. Бывало, вербовка носила случайный, формальный характер. Мне приходилось
ловиться на эту удочку не раз, когда я работал с делами эмигрантов из бывшего
Союза.
– Да, но обычно в картотеке имеются какие-то дополнительные
данные. Причины вербовки, предполагаемый характер информации. А здесь – ничего.
Кантор сполз с подлокотника в кресло, откинулся на мягкую спинку, прикрыл
глаза. – Беда в том, что я послал запрос на нее три дня назад, когда был
зафиксирован ее контакт с американцем. А ответ пришел только сейчас.
– Ну и что? Не вижу в этом никакой беды.
– Мои люди вели ее как профана, а не как профессионала.
– Понятно, – кивнул полковник, – и тебе кажется, она засекла
наблюдение?
– Не знаю. С этой Воротынцевой я вообще ничего не могу
понять. Первый шок у меня был ночью, когда ребенок выпалил имя Бренера, а она
спокойно подтвердила факт своего давнего знакомства с сыном профессора. Именно
тогда я и заподозрил, что она вовсе не пешка, а ферзь в этой игре. Мне даже
пришло в голову, что не я ее прощупываю, а она меня.
– А тебе не пришло в голову, что профессионал не стал бы
переть напролом и так рисковать? – улыбнулся полковник.
– Какой же здесь риск?
– Ну, предположим, связался бы ты с Сергеем Бренером, а он
никакой Алисы Воротынцевой не знает, не помнит, в глаза не видел.
– Она подчеркнула, что они не виделись двадцать лет. Вот вы,
например, можете навскидку, прямо сейчас, вспомнить кого-то, с кем двадцать лет
не виделись?
– Сразу не смогу, но, если подумаю, вспомню.
– Сергей Бренер тоже вспомнил. Причем моментально, –
усмехнулся Кантор, я связался с одним из моих людей, работающих в охране семьи.
Он придумал совершенно нейтральный повод, упомянул в присутствии Бренера ее
имя. Тот заволновался, стал спрашивать, где она? Можно ли ее найти как-нибудь?
Оказывается, они выросли в одной квартире, ходили в один детский сад, в одну
школу. В общем, трогательная и совершенно невинная история. Подстроить,
договориться заранее в такой ситуации просто невозможно. А для простого
совпадения это как-то слишком сложно.
– Похоже, не мы первые уперлись в этот тупик, в правдивую и
трогательную историю о детской дружбе, – усмехнулся Берштейн. – Между прочим,
если бы ко мне четыре дня назад не поступили сведения, что агентура ЦРУ в
Москве интересовалась в голландском посольстве старым московским адресом
Бренера, мы бы так и прозевали американское вмешательство в операцию. Вот
теперь кое-что сходится, а то я ломал голову, зачем здешнему резиденту адрес
коммуналки, из которой Бренеры уехали двадцать лет назад?
– То есть, вы считаете, Воротынцева озадачила покойного
Шервуда точно так же, как меня?
– Ну а с какой стати его куратор срочно запросил московский
адрес Бренера?
– Однако они вряд ли успели узнать, что Воротынцева была
завербована КГБ.
– Ну, теперь это для них не столь важно. Они вне игры.
Шервуд владел уникальной информацией, он никому не верил, работал в одиночку и
не любил делиться даже со своим куратором, – Берштейн потянулся в кресле,
сцепил руки на затылке. – Ну, есть еще что-нибудь интересное?
– Кое-что есть, – кивнул Кантор, – мой агент вел их в
аэропорту. Вот запись разговора в кафе.
Кантор поставил кассету. Кабинет наполнился шумом аэропорта
Бен-Гурион, потом сквозь неразборчивый многоязыкий гул голосов прорвался
отчетливый, громкий детский шепот:
«Я говорил ей, что здесь занято, но она не понимает ни
по-русски, ни по-английски…»
«Чем она тебе мешает? Больше нет свободных столиков», –
ответил спокойный женский голос.
Некоторые куски разговора полковник прослушал дважды. Потом
встал с кресла и молча прошелся по просторному кабинету из угла в угол.
