Разумеется, он не мог отвесить матери ответный подзатыльник.
Но сестренка Ингрид еще пожалеет о своем мерзком хихиканье.
– Карл, встань и выйди из-за стола, – подал голос герр
Майнхофф, маленький, узкоплечий, худой, но с округлым аккуратным брюшком.
По воскресеньям к семейному завтраку герр Майнхофф надевал
белую сорочку и галстук, прыскал одеколоном розовую лысину, весь лоснился и
сверкал. Нос у него был крупный, хрящеватый, туго обтянутый глянцевой кожей.
Блестела промытая шампунем рыжеватая бородка, искрились глаза, маленькие,
глубоко посаженные, ярко-голубые. Сверкала галстучная булавка, золотая, с
прямоугольным светлым сапфиром в серединке.
Карл искоса смерил отца презрительным взглядом. Бюргер,
мясник. Разве он достоин своих предков? Старинный фамильный герб благородных
баронов он сменил на розовое свиное рыло.
Портрет улыбающейся счастливой хрюшки красовался на двери
мясной лавчонки, которая принадлежит семье Майнхофф. Вместо рыцарских доспехов
– фартук из рыжей клеенки, вместо шлема – дурацкий белый колпак, вместо
священного меча, обагренного кровью в боях и на турнирах, – топорик для
разделки свиных и говяжьих туш.
Сейчас тысяча девятьсот семьдесят первый, доспехи пылятся в
музеях. Двадцатый век всех уравнял, баронов и мясников. Это век торжества
заурядности. В Восточной Германии национал-социализм сменился просто
социализмом. Но есть законы древней крови и родовой чести. Отец пренебрег ими.
Карл не уважал отца.
– Хорошо же, Карл, – фрау Майнхофф поджала пухлые губы, – ты
можешь сидеть, если ослиное упрямство в тебе перевешивает здравый смысл. Но в
таком случае ты лишаешься своих ежедневных двадцати пфеннигов на весь месяц.
– Марта, подай мне, пожалуйста, сливки, – произнес герр
Майнхофф и улыбнулся жене. – Ингрид, детка, перестань ковырять в носу, – он
протянул руку и погладил дочь по пухлой щеке.
Он давал понять, что Карл со своим ослиным упрямством больше
никого за мирным семейным столом не интересует. Это было хуже подзатыльника.
– Я могу остаться? – спросил Карл вкрадчивым, тихим голосом.
– Да, ты можешь остаться, – кивнул отец. Карл грохнул
стулом, выскочил из столовой, сдернул свою вельветовую курточку с вешалки в
прихожей, выбежал на улицу. В лицо ему брызнул дождь, со всех сторон обступили
темно-серые дома узкой старинной улицы.
Тяжелая лепнина в стиле позднего барокко, когда-то обильно
украшавшая фасады, была сбита при обстрелах Берлина в сорок пятом году. Голые,
гладкие стены унылого темно-серого цвета только кое-где оживлялись зелеными
листьями вьющихся декоративных растений. Но сейчас, в конце ноября, фасады
домов были оплетены сухими, скорченными стеблями, напоминавшими Карлу фрагменты
гигантской безобразной паутины. Родной город представлялся ему огромным,
разоренным, заброшенным чердаком, на котором давно нельзя найти ничего интересного.
Серое небо, с нездоровым желтоватым отливом у горизонта,
серые дома. Мокрый липкий туман, превращающий утро в сумерки. Самодовольная
ухмылка свиньи на двери мясной лавки. Бледные тушки молочных поросят, розовые с
белыми прослойками жира окорока.
Он вскочил в трамвай, проехал несколько остановок и вышел у
ворот старинного лютеранского кладбища. Немного подумав, перебежал на другую
сторону, в маленькой кондитерской на углу купил плитку молочного шоколада,
картонный пакет жидкого йогурта. Рядом с лавкой был табачный автомат. Он
опустил в щель свою последнюю марку и несколько пфеннигов, вытащил из
никелированной пасти автомата пачку сигарет и вернулся к кладбищенским воротам.
Мокрый гравий шуршал под ногами. Каркали вороны. Вокруг не
было ни души. Он прошел насквозь почти все кладбище, остановился у мраморной
фигуры пухлого ангела. Белый мрамор местами позеленел от времени, нос был
отбит, но в целом фигура сохранилась, хотя стояла здесь уже двести лет.
Низенькая чугунная оградка отделяла квадратный участок земли, принадлежащий
семье Майнхофф. Последним в списке похороненных значилось имя Фрица фон
Майнхоффа, 1900-1970.
Карл сел на мокрую скамейку, развернул шоколад, откусил,
запил приторным клубничным йогуртом из пакета. Съел всю плитку, закурил дешевую
сигарету.
Дедушка Фриц был сумасшедший. Так говорили соседские дети, и
Карл колотил их за это. Дедушка Фриц страдал душевной болезнью. Так говорили
родители, и Карл презирал их за это.
Отпрыск разорившегося аристократического семейства, Фриц фон
Майнхофф избрал военную карьеру. Во время Второй мировой войны служил в абвере.
В сорок четвертом его завербовал русский разведчик, работавший в Берлине. В
сорок пятом он оказался в советской зоне оккупации. Был тяжело контужен, чуть
не погиб.
Дедушка никогда не рассказывал ни о работе в абвере, ни о
вербовке и работе на русских. Он избегал разговоров о собственном прошлом,
злился, упрямо мотал маленькой лысой головой.
– Моей главной задачей было выжить. Я делал все, чтобы
уцелеть в этой пошлой бюргерской бойне. Слишком дорого стоит моя кровь.
И это все. Ни слова больше. Зато об истории баронского рода
фон Майнхофф он мог рассказывать часами. Кроме маленького Карла, никто его не
слушал.
– Ты фон Майнхофф. Ты последний мужчина из великого рода
баронов фон Майнхофф. Твои предки были рыцарями, крестоносцами, триумфаторами.
Ты – потомок великого Зикфрида.
Глуховатый, монотонный голос дедушки Фрица звучал в ушах
волшебной таинственной музыкой. Маленький Карл слушал, листал толстые альбомы
со старыми семейными фотографиями, высунув кончик языка, старательно срисовывал
цветными карандашами ветвистое родословное древо.
Дедушка Фриц жил в долгом, беспощадном конфликте с единственным
сыном Густафом, отцом Карла. Когда Густаф, закончив среднюю школу, пошел
работать в мясную лавку, Фриц стал презирать его, общался с сыном только через
посредничество жены, тихой улыбчивой Гертруды.
Густаф женился на веснушчатой пухленькой девушке Марте,
отрастил раннее брюшко, завел собственную лавку. Бабушка Гертруда умерла, когда
Карлу исполнилось четыре года.
Фриц не разговаривал с сыном, хотя жил с ним под одной
крышей и на его деньги. Густаф и Марта смиренно терпели старика. Он был хоть мрачный
и неблагодарный, но тихий, к тому же почти полностью освобождал их от хлопот с
маленьким Карлом, справлялся не хуже заправской няньки. Это было очень кстати.
Супруги Майнхофф работали в лавке с утра до ночи, на ребенка не оставалось ни
сил, ни времени.
Маленький Карл жадно впитывал все, что говорил дедушка.
Родителей он видел только вечерами, и они молчали, уставившись в телевизор.
Никто, кроме дедушки, не умел рассказывать интересные истории. Карлу было
приятно слушать о том, что он – особенный мальчик, не как все. Чем старше он
становился, тем глубже верил в свою исключительность.
