Алиса говорила очень тихо, но Деннису показалось, что она
кричит. К ним направлялся улыбающийся, круглолицый бармен с рыжими усами.
– Извините, мы уже закрываемся.
Деннис быстрым движением опрокинул в рот каплю коньяку,
оставшуюся на дне рюмки, потом встал, обошел стол и взял Алису за плечи.
– Пойдемте.
Они не произнесли ни слова, пока ехали в лифте, пока шли по
коридору. Он открыл дверь своего номера, пропуская ее вперед. Она замерла на
пороге.
– Меня-то вы не боитесь, Алиса? – спросил он, мягко
улыбнувшись. – Бар закрыт, в вашем номере спит Максим, мы можем разбудить его.
Больше поговорить негде. Заходите.
Она вошла, уселась в кресло, съежившись, обхватив плечи
руками.
– Кто-нибудь, кроме вас, знает? – спросил Деннис.
– Теперь да.
– Вы имеете в виду меня?
– Я имею в виду Майнхоффа. Он все понял, когда увидел нас в
кафе. Он все понял потому, что для него это важно. Благородная баронская кровь.
Сын. Его кровь. Его собственность. – Она говорила быстро, отрывисто, и опять
Деннису показалось, что она кричит, хотя это был почти шепот. – Надо знать Карла,
а я его знаю. Мы познакомились пятнадцать лет назад. Все произошло не сразу.
Потом еще четыре года он то и дело возникал в моей жизни. Я понятия не имела,
кто он. Просто немец из ГДР, аспирант Института международных отношений. Он
приезжал в Россию. Это, конечно, была не любовь. Что-то совсем другое…
Москва, январь-август 1987 года
Ирина Павловна Воротынцева расхаживала по своей просторной,
стерильно чистой кухне из угла в угол, держа в руках телефон на длинном
проводе.
– Сколько можно тянуть! – кричала она в трубку. – Он уже
потерял человеческий облик. Неужели вы не понимаете, что гипноз для него – как
мертвому припарки?
– Я не могу взять на себя такую ответственность, – вздыхал в
трубке нарколог Анатолий Коробец, – вы ведь знаете, что будет, если он сорвется
хотя бы один раз. Мы потеряем его.
– Лично я его уже давно потеряла. Меня беспокоит не он, а
дочь. Она живет с ним, она взвалила на себя это, и я не могу не думать о ней.
Если бы вы видели, на кого она похожа… Ну я прошу вас, поговорите с Юрием в
последний раз. Терять уже нечего.
– Ирина Павловна, а почему вы сами не можете с ним
поговорить?
– Пыталась уже, – Ирина Павловна остановилась и тяжело
уселась на табуретку напротив Алисы, – он ссылается на вас. Будто бы вы хотите
еще подождать. До лета.
– Весна – тяжелое время для сердечников.
– Он прежде всего алкоголик, а потом уже сердечник! Вы
можете на него повлиять. Простите, что я так резко разговариваю с вами, но
повторяю, мне страшно за дочь. Два месяца назад у нее было сотрясение мозга. Я
не сомневаюсь, головокружения у нее начались на нервной почве. А что будет
дальше?
Алиса сидела, низко опустив голову, ковыряла вилкой кусок
жареной рыбы. Ей было неприятно слушать этот разговор, она отговаривала маму
звонить Коробцу, но Ирина Павловна, человек решительный и жесткий, все-таки
набрала номер.
– Хорошо, – устало согласился Коробец, – я попытаюсь
поговорить с ним еще раз. Но обещать ничего не могу. В любом случае до мая мы
будем обходиться гипнозом.
– Почему ты не ешь? – спросила Ирина Павловна, положив
трубку. – Я сорок минут стояла в очереди за этой рыбой, пожарила специально к
твоему приходу, как ты любишь, с лучком.
– Прости, мамуль, не хочется.
– Алиса, что с тобой происходит? Ты зеленая, на тебя
смотреть страшно.
– Ничего, мамуль. Со мной все в порядке.
– А все в порядке, так давай ешь!
– Не могу… – Алиса судорожно сглотнула. – Тошнит меня,
мамочка. Это бывает после сотрясения.
Ирина Павловна долго молчала, потом, не глядя на дочь, тихо
спросила:
– Сколько у тебя недель, Алиса?
– Четырнадцать.
– Что будем делать?
– Не знаю, мамочка.
– То есть как – не знаю? Ты что, успела за десять дней,
которые мы не виделись, выйти замуж?
– Нет, – глухо пробормотала Алиса, – замуж я не вышла.
– Хотя бы скажи, кто он?
– Теперь это не имеет значения.
Ирина Павловна встала, громко двинув табуреткой, вышла из
кухни, вернулась, держа в руках раскрытую записную книжку. Она так нервничала,
что несколько раз сбилась, набирая номер.
– Кирочка, здравствуй, дорогая. Как у тебя дела? Да… надо
же… я тебя поздравляю… Кира, ты можешь принять мою Алису прямо завтра? Да,
очень срочно… говорит, четырнадцать недель… нет, об этом речи быть не может…
Ну, что делать? Я понимаю, срок большой, но она молчала все это время. Она ведь
у нас такая вся из себя сложная… Спасибо… да, конечно… спасибо, Кирочка, целую
тебя.
Положив трубку, Ирина Павловна стала капать себе в рюмку
валериановые капли.
– Пять… восемь… – сосредоточенно считала она, – завтра к
половине девятого ты должна быть у Киры Александровны на Покровке. Она все
сделает в тот же день. Под общим наркозом… одиннадцать… пятнадцать… – Ирина
Павловна опрокинула рюмку в рот, сильно поморщилась. – Почему ты рассталась с
Колей Иевливым? Ну почему? Такой чудесный мальчик, воспитанный, умный,
перспективный, из интеллигентной семьи… А чем тебе Годунов не угодил? Квартира,
машина, загранкомандировки… Вышла бы за Годунова и рожала бы на здоровье. Я,
конечно, понимаю, разница в возрасте, но тогда выходила бы за Колю. Вы с ним
ровесники. Ну, от кого ты залетела? От кого? От этого твоего сумасшедшего
немца? Что ты молчишь, Алиса? Почему ты все время молчишь?
На следующее утро Алиса, пошатываясь от слабости после
бессонной ночи, вошла в кабинет Киры Александровны Ярославцевой, бывшей
сокурсницы Ирины Павловны по Первому медицинскому институту.
– Ты действительно ужасно выглядишь, детка, – сказала
Ярославцева, – ну, давай раздевайся. Что же ты дотянула до четырнадцати недель?
Ты уже большая Девочка… Ладно, времени мало. Я договорилась насчет анализов,
сделаем все прямо сегодня, завтра тебя отпущу домой. Давай, детка, не копайся.
У меня сегодня тяжелый день.
Алиса продолжала стоять, глядя в пол.
– Ну, ты что застыла? Будет общий наркоз, новый французский
препарат, ты ничего не почувствуешь. – Кира Александровна стала тщательно мыть
руки у раковины. – Халатик есть у тебя? Мама предупредила, чтобы ты привезла
все свое? Тапочки, халат, рубашку… Да что с тобой?
