– Папа, – Алиса подошла к нему, провела ладонью по колючей
потной щеке, папочка, посмотри мне в глаза.
– Подожди, дочка. Мы говорим о важных вещах.
– Папа, ты соврал? Ты договорился с Коробцом и он тоже
соврал? Тебе не вшили ампулу?
– Коробец пытается лечить меня гипнозом. Мы решили подождать
с ампулой, он громко икнул, – водочку поставь на место, а?
– Не беспокойся, – усмехнулся Карл, – я сначала выяснил,
можно ли твоему папе пить. Я помню, ты говорила, что собираешься вшить ему
ампулу. Он мне сообщил под большим секретом, что никакой «торпеды» пока нет, и
только тогда я поставил на стол водку.
– Умный парень, отличный парень твой Карл. Но порет
полнейшую чушь. Прямо фашист какой-то! Твой прадед дрался с ними в Первую
мировую, твой дед долбал их под Сталинградом, а я вот пью на брудершафт. Хендэ
хох, Карлуша! Лисенок, хватит, не дуйся. Сядь и выпей с нами.
Алиса молча поставила бутылку на стол и отправилась в свою
комнату, звонить наркологу Коробцу.
– Ну, простите меня, – вздохнул Коробец, выслушав ее гневную
тираду. – Я понимаю, получилось нехорошо. Я давно знаю Юру, надо смотреть
правде в глаза. Он бы угробил себя, ему опасно вшивать ампулу. Мы сейчас
пробуем гипноз…
– Анатолий Сергеевич, ну мне можно было сказать сразу? Я
чуть с ума не сошла, когда увидела бутылку.
– Вы слишком остро реагируете. Так нельзя. Положив трубку,
она несколько минут сидела в странном, тупом оцепенении. На ее письменном столе
в старой керамической вазе стояло семь больших чайных роз. Их тоже принес Карл.
По-хозяйски зашел к ней в комнату, налил воду, поставил цветы. Неужели опять
все сначала? Завтра позвонят из КГБ или перехватят ее на улице: «Ваши отношения
с Майнхоффом восстановились? Замечательно. Продолжим сотрудничество».
Он появлялся и исчезал когда хотел. Она не ждала его. Но
каждый раз со жгучим стыдом чувствовала, как замирает сердце. Она говорила:
хватит, я не люблю тебя. Мы слишком разные люди. Она давно перестала спорить с
ним, не повторяла, что расизм – это неприличная болезнь.
Ему все было смешно и жизнь казалась чем-то вроде огромной
уморительной хохмы. Люди с Лубянки выглядели шутами гороховыми, жалкими
гномами, которых глупо бояться.
– Я просто болтал в пивной, что все вокруг дерьмо и миром
правят старые пердуны. Многие со мной соглашались и слушали с удовольствием.
Наши придурки из Штази решили, что я сколачиваю оппозиционную партию. У нас
ведь нет диссидентов, мы стадо, еще послушней, чем вы. А нашим чекистам тоже
хочется иметь своих Солженицыных и Сахаровых. За неимением лучшего на эту
почетную должность избрали меня. Я не против. Я польщен. Но это развлечение
долго не продлится. Очень скоро рухнет Берлинская стена, и я специально привезу
сюда моток колючки, чтобы повесить на нем этого твоего серого майора
Харитонова.
Алиса понимала, он морочит ей голову. Если бы его только
заподозрили в диссидентских настроениях, ни за что не учился бы он в таком
гэбэшном вузе, как МГИМО. Не светила бы ему престижная аспирантура. Когда он
исчезал, она почти не вспоминала о нем, но стоило увидеть, и что-то с ней
происходило.
Все казалось немножко нереальным, не стоящим внимания и
долгих, мучительных размышлений. Рядом с ним было смешно и нелепо о чем-то
думать, чего-то опасаться. Он красиво подхватывал на руки, щекотал губы своими
светлыми усами.
– Ты скажешь, что в Парке культуры я встретился с лысым
молодым человеком в полувоенной форме. Он говорил с украинским акцентом. Ты не
слышала, о чем был разговор, только поняла, что я согласился на его
предложение. Правда, торговался. Тебе покажут несколько фотографий. Ты выберешь
вот этого.
Он держал перед ней черно-белый снимок. Со снимка мрачно
глядел бритоголовый парень с совершенно ублюдочным лицом.
На самом деле Карл встречался при ней с пожилым толстым
кавказцем, и не в Парке культуры, а на ВДНХ.
– Карл, мне страшно, – говорила она, – ты используешь меня в
каких-то своих шпионских целях. Они ведь запросто могут узнать правду, и тогда…
– Хорошо, скажи им правду, – улыбался он, – настучи им на
меня. И все будет нормально. Ты подружишься наконец с этой милой организацией и
почувствуешь себя честной комсомолкой.
– Я хочу, чтобы ты исчез, – говорила она, зажмурившись, –
никогда не звони мне, это последний раз.
– Конечно, последний раз. Ты ведь не любишь бедного Карлушу.
Ты только поцелуешь меня на прощанье, вот так. И я отправлюсь на Красную
площадь закладывать взрывчатку под мумию Володи Ульянова. Завтра меня уже не
будет. Я сгину в застенках Лубянки и, умирая, буду шептать твое имя.
Он исчезал через неделю, потом появлялся месяца через три.
Она рассказывала сказки серому майору. То ли майор был недостаточно прозорлив,
то ли сказки были слишком похожи на правду, но ничего страшного не происходило.
Алисе верили.
За ней ухаживали приличные, надежные молодые люди. Ее звали
замуж. Она не хотела. Но не из-за Карла. Она знала, что не сможет бросить папу
и никто чужой не выдержит рядом тяжело больного, безнадежно пьющего человека.
Представить совместную жизнь с Карлом было невозможно. Он
никогда не заикался об этом, оба заранее знали – ничего не выйдет. Эта тема
была у них как бы под запретом по взаимной молчаливой договоренности.
Год назад у Юрия Владиславовича случился второй инфаркт. Ей
сказали, что надо готовиться к худшему и надежды нет. Она выхаживала отца,
сначала в реанимационном отделении, потом дома. Он выжил. У нее началась
обратная реакция – тяжелая, затяжная депрессия.
И тут появился Карл. Впервые ей всерьез, по-настоящему не
хотелось его видеть. Совсем не хотелось. Она вешала трубку, когда слышала его
голос. Она не открыла дверь, когда увидела его через «глазок» с большим
букетом. Она знала он может простить, пропустить мимо ушей любые, самые резкие
слова. Но молчание, запертая дверь оскорбят его по-настоящему. Он исчезнет. Все
кончится.
– Я барон фон Майнхофф, последний барон. Я имею право судить
и делить, по голосу было слышно, что он тоже пьян.
– А я князь, если хочешь знать. Я Воротынцев, мать твою! –
орал отец. Мой род древнее твоего варварского баронства. Когда мой прадед
женился на немке, урожденной фон Раушенберг, курляндской баронессе, это было
почти мезальянсом. Вообще, вся история России – это сплошной мезальянс,
неметчина. Вы нами правили триста лет, а все мало вам! Революцию нашу вы
оплатили. Кто давал деньги большевикам? Кто пропустил Ленина в Петроград и
оплатил ему проезд в мягком вагоне? – Юрий Владиславович шарахнул кулаком по
столу. – Барон! Ты, Карлуша, сопляк из гитлерюгенда, а не барон! Спесь – первый
признак плебейства! Спесь и снобизм! Это свойственно лакеям, нуворишам и
партийным работникам!
