Сначала он отвез тетку с детьми, потом развернулся и поехал
к Лазурному хитрой далекой дорогой, подсаживая всех, кто голосовал.
Алису подташнивало в машине. За щекой таяла липкая
барбариска. В окне мелькали атласные стволы эвкалиптов, бархатный кустарник
карабкался на пепельно-розовые камни, ленивое вечернее солнце лежало на тонком
облаке и долго не решалось скатиться вниз, в чистое неподвижное море.
– Все, дочка. Приехали.
Такси остановилось у чугунных ворот. Алиса отсчитала
семьдесят рублей. Шофер уехал. Она осталась стоять у ворот со своим дурацким
тяжеленным чемоданом. И зачем она набрала столько барахла? Зачем надела в дорогу
босоножки на тонких высоких каблучках? Почему позволила так надуть себя
пройдохе-таксисту? Ладно, в следующий раз надо быть умнее.
Ее поселили в трехместный номер. Соседки, две совершенно
одинаковые, крошечные, как куклы, вьетнамки, целыми днями сидели на полу,
вязали что-то длинное, широкое из одинаковых красных ниток, включали радио на
полную мощь и подпевали тоненькими голосами, когда звучала какая-нибудь
популярная песня. Никуда, кроме столовой, они не ходили. Даже на пляж. И каждый
вечер жарили селедку на электроплитке.
Алиса не хотела ни с кем знакомиться. Утром, после завтрака,
уходила подальше, на дикий пляж, где не было ни души, лежала с книжкой на
горячих камнях. Днем отправлялась в горы, карабкалась по осыпающемуся светлому
гравию к маленькому водопаду. Царапая ноги сухой колючкой дикого шиповника,
залезала в темную лесную глушь, долго сидела на траве, слушая мерный гул
ледяной воды.
Душными вечерами за открытым окном гремела дискотека, сквозь
черную зелень пробивались разноцветные огни. В номере пахло жареной селедкой и
дешевым мылом. Тихо щебетали вьетнамки у электроплитки. Алиса читала, лежа на
своей койке, или просто закрывала глаза, отворачивалась к стенке, думала о маме
с папой.
Они развелись за неделю до ее отъезда. Мама, офтальмолог,
доктор наук, решила вторую половину жизни прожить для себя, ни о ком не
заботясь. Но дело было даже не в этом. Отец, высококлассный нейрохирург,
двадцать лет простоявший у операционного стола в клинике Бурденко, стал крепко
пить к старости.
Многие годы он снимал водкой или чистым спиртом стрессы
после тяжелых операций. Так делали все. Сначала пятьдесят грамм, потом сто, а
дальше поллитра за вечер. Он являлся домой с глупой улыбкой на красном, потном
лице, сообщал заплетающимся языком, что сегодня не совсем удачно поковырялся в
чьих-то мозгах, иногда сразу засыпал, но случалось, начинал каяться, проклинать
себя, просить прощения у жены и дочки, плакать, шмыгая носом и размазывая слезы
по небритым щекам. Потом потихоньку доставал из портфеля очередную склянку со
спиртом либо бутылку дорогого коньяка. Утром опохмелялся.
Операционная сестра Наташа, проработавшая с ним лет десять,
все чаще говорила:
– Юрий Владиславович, у вас дрожат руки. Это стало слишком
заметно. Заведующий отделением отстранил его от операций. Начались запои. Он
все еще числился в клинике, но почти не работал.
Мама никогда не устраивала сцен, не вела долгих разговоров,
не пыталась бороться, ибо считала, что у каждого свой путь, и если человек сам
не понимает, ему ничего не втолкуешь, особенно в пятьдесят лет.
Ирина Павловна Воротынцева пропадала на работе с раннего
утра до позднего вечера, дома общалась только с дочерью, а мужа перестала
замечать. Он как будто умер для нее.
Алиса жалела отца, сначала пыталась прятать спиртное,
выливала в раковину спирт и дорогой коньяк, потом просто плакала, умоляла,
пробовала поговорить с мамой, сама нашла хорошего нарколога.
– Можно вшить «торпеду», есть и другие методы. Однако это
должен быть его сознательный выбор. Но он не хочет. Ему все равно. У него уже
начались необратимые изменения в мозгу. Ваш отец – хронический алкоголик, –
сказал нарколог.
Все было бесполезно. Папа отказывался признать себя
алкоголиком, лечиться не желал. Привычный, надежный, теплый мир медленно, но
верно рушился, разваливался на глазах. Никто не был виноват, и никто ничего не
мог поделать.
Когда Ирина Павловна сообщила, что подает на развод и
намерена заняться разменом квартиры, Алиса предприняла последнюю отчаянную
попытку повлиять на родителей. Она ушла из дома, шарахнув дверью, и сказала,
что не вернется, пока они не помирятся.
Она ночевала у подруг, потом неделю прожила в общаге, в
комнате двух своих иногородних сокурсниц. Был июнь, летняя сессия. Ни мама, ни
папа даже не пытались ее разыскать. Позже оказалось, мама просто позвонила в
институт, узнала, что дочь жива-здорова, сдает экзамены вполне успешно, и на
этом успокоилась.
А папу, кажется, уже ничего, кроме выпивки, не интересовало.
– Ты взрослый, самостоятельный человек, – жестко сказала
Ирина Павловна, когда Алиса вернулась домой, – с меня хватит. Он себя угробит,
и я не желаю, чтобы это происходило у меня на глазах. Я не буду с ним жить даже
ради тебя. Знаешь, я и так слишком многим жертвовала ради тебя. Бессонные ночи,
пеленки. В первый год ты кричала так, что у меня лопалась голова. Каждый новый
зуб резался с высокой температурой. Я потеряла год в институте, пришлось взять
академку. Я спала на ходу, когда везла коляску. Потом – твои истерики по дороге
в детский сад, твои дикие выходки в школе… Прости, детка, ты уже выросла. Я
хочу пожить для себя.
Через два дня выяснилось, что Алисин курсовой проект на тему
«Город будущего» занял третье место на общеинститутском конкурсе. В качестве
приза она получила бесплатную путевку в международный студенческий лагерь
«Спутник».
Алиса была рада, что не придется участвовать в эпопее
размена трехкомнатной квартиры на проспекте Вернадского, к которой она уже
успела привыкнуть. Семья переехала туда три года назад, когда старый дом на
Трифоновке пошел на снос.
Ей больше всего на свете хотелось побыть одной. Она надеялась,
что у моря, на теплом солнышке, сумеет успокоиться, свыкнуться с простым и
страшным открытием, что теперь не нужна никому – ни маме, ни папе. Они ее
вырастили, и довольно с нее. Чего она, собственно, хотела? Жить до старости у
них под крылышком? Разумеется, нет. Просто Алисе казалось, они трое, мама, папа
и она, будут всегда любить друг друга.
Папино пьянство было таким же предательством, как мамина
ледяная рассудительная трезвость. Она не осуждала их, но видеть не хотела. Хотя
бы некоторое время. Так что бесплатная путевка к морю оказалась очень кстати.
Еще в первый день в столовой за ужином она заметила, что
белобрысый парень за соседним столом не сводит с нее бледно-карих прозрачных
глаз. У него было загорелое до красноты лицо, офицерские аккуратные усы,
крепкие крупные руки в густой штриховке светлых волосков. Он ловко вертел вилку
между средним и указательным пальцами, получалось ровное быстрое колесо. А
глаза глядели прямо на Алису.
