– Конечно, писателем. Просто, как всякий русский, я не могу
спокойно наблюдать тот политический и социальный беспредел, который раздирает
нашу страну. Поэтому приходится заниматься политикой, и слишком мало времени
остается на творчество. Хотя, по большому счету, политика – это тоже
творчество.
– И все-таки давайте поговорим о литературе. Насколько
автобиографичны ваши романы? Я не спрашиваю о первом, об «Альтер эго». Но
другие два – в них повествование тоже идет от первого лица. Насколько глубоко
вы ассоциируете себя с героями?
– Почти полностью. Иначе я не могу писать. Все мои романы
автобиографичны. Честный писатель обязан изображать самого себя, и только себя.
Без исповедальности нет литературы. Но интересна исповедь только сильной
личности. Хлюпики, нытики никому не нужны. Так и в политике. Лидер должен быть
обаятельной, яркой, цельной личностью. Он должен нравиться толпе, женщинам,
подросткам, старикам и старушкам. Он должен иметь фанатов, оголтелых
поклонников и поклонниц.
– Ну, я не спрашиваю, имеете ли вы их. Это факт известный.
Как вы относитесь к славе?
– Мне нравится быть знаменитым. Без этого для меня нет
жизни. Слава сродни наркотику, только здоровью не вредит.
Авангард Цитрус глубокомысленно, основательно, с
удовольствием отвечал на вопросы корреспондентки. Гарик Руденко барахтался в
ярко-розовых воспоминаниях, как муха в клюквенном киселе.
– Что вы считаете главным достоинством женщины? – спросила
корреспондентка.
– Красоту, нежность, покорность.
– На что вы прежде всего обращаете внимание?
– Как любой нормальный мужчина – на внешность. Мне нравятся
высокие, худые, белокурые.
– А конкретней? Вы видите женщину целиком? Вас впечатляет
общий облик или вы выделяете сразу что-то наиболее важное для себя? Например,
глаза, грудь, ноги, руки…
– Руки, – Гарик Руденко схватил Ирину за руку, – пальцы,
ладонь…
Авангард Цитрус оскалился, как мистер Мальборо с рекламного
щита, ловко чмокнул пальчики корреспондентки Вероники и выпустил ее прохладную
руку из своей раскаленной потной лапы.
Корреспондентка нисколько не смутилась. Она была вполне
современной девушкой с прогрессивны ми, свободными от ханжества взглядами. В
зеленых глазах влажно поблескивало понимание, спокойное и мудрое сострадание.
Она улыбнулась, помахала длиннющими ресницами, быстрым легким движением
поправила волосы, чуть вздернула подбородок.
– Давайте выпьем кофе, Вероника, – он судорожно сглотнул, –
я, честно говоря, не успел позавтракать, мне срочно нужен крепкий кофе, а то
голова плохо работает.
– Да, конечно.
Цитрус отправился на кухню. Ему надо было хотя бы на две
минуты остаться в одиночестве, отдышаться, прийти в себя под лавиной
нахлынувших чувств.
«А может, это поздний подарок судьбы? Может, это и есть
настоящая моя любовь, а та, первая, была только призраком, грубым предисловием
к волшебному роману?»
Он вернулся с двумя чашками в руках. Корреспондентка убрала
в сумочку пудреницу, тряхнула волосами, улыбнулась.
– Скажите, Авангард Иванович, неужели в вашем первом романе
все правда? спросила она, отхлебнув кофе.
Коробка с конфетами была открыта. Цитрус стал, не глядя,
разворачивать тонкую серебряную фольгу и отправлять в рот одну конфетку за другой.
– Вы же сами определили жанр. Это дневниковое повествование.
Исповедь. Все правда, Вероника, до последнего слова. Потрясающе вкусные
конфеты. Почему вы не едите?
– Запрещаю себе есть сладкое. Берегу фигуру.
– Да, такую фигуру надо беречь. Мне, честно говоря, бывает
жалко женщин. Столько запретов ради красоты, столько испытаний.
– Ну что вы. Смешно говорить об испытаниях. Это такая
ерунда. Вот вам. Авангард Иванович, столько пришлось пережить. Я когда читала,
у меня прямо мурашки по коже бегали. Вы так ярко все описываете, так подробно,
– она вдруг поперхнулась и закашлялась.
Цитрус перегнулся через стол, осторожно похлопал ее по
спине.
– Ой, простите, можно водички? – жалобно попросила она
сквозь кашель. Можно сырую, из-под крана?
– Зачем сырую? У меня есть минеральная. В воде оказалось
слишком много газа. Его окатило с ног до головы, когда он свинчивал
пластмассовую крышку. Он выругался, стал вытираться бумажным полотенцем,
почему-то ужасно разнервничался, подумал, что возвращаться в мокрых штанах
неприлично, но не переодеваться же, пока она там, бедненькая, кашляет.
Она уже не кашляла, благодарно улыбнулась, отхлебнула воды,
поставила стакан на стол. Он совершенно машинально допил залпом воду из ее
стакана.
– У вас кофе остыл, Авангард Иванович.
– Вероника, давайте без отчества. Просто Гарик. – Он также
залпом выпил свой остывший кофе и закурил.
– Хорошо, Гарик, – она кивнула, – ну что, продолжим? Я
включаю диктофон.
– Да, конечно.
– Скажите, а стихи вы продолжаете писать?
– Нет. Это пройденный этап.
– Даже когда влюблены? Неужели ваш поэтический дар не рвется
наружу под напором нежных чувств? – даже жалкая пошлятинка звучала из ее уст
как музыка.
– Глядя на вас, Вероника, мне хочется писать стихи, – он
вдруг почувствовал легкое, приятное головокружение, – знаете, со мной такого не
было очень давно. Вы спросили про влюбленность… Я много лет ни в кого влюблен
не был.
– Неужели? – Она рассмеялась. – Про вас столько ходит слухов
на этот счет. Говорят, в последнее время вы увлекаетесь совсем молоденькими
девушками, чуть ли не школьницами.
– Врут, – он тоже рассмеялся, хотя ничего смешного она не
сказала, Вероника, милая, если бы вы знали, сколько про меня распускают грязных
сплетен.
– Но это, должно быть, приятно. Это льстит мужскому
самолюбию. Репутация плейбоя еще никому не вредила – ни писателям, ни
политикам. Кстати, вы считаете себя плейбоем?
– Смотря какой смысл вы вкладываете в это слово. А вообще, я
не люблю всяких американизмов, заимствований. Наш язык достаточно богат, чтобы
найти в нем определение любому явлению…
Слова сыпались, как песок сквозь пальцы. В коробке одиноко
поблескивала последняя конфетка. Он теребил мягкую цветную фольгу, скатывал в
комочки. От сладкого во рту пересохло. Он допил остатки кофейной гущи из своей
чашки. В ушах зазвенело. Вероника почему-то поплыла, понеслась перед глазами,
как ведьма на помеле, хотя продолжала сидеть в кресле, закинув ногу на ногу. Он
тряхнул головой, но дурнота не прошла. Впрочем, это была приятная дурнота. Он
словно парил над комнатой, над белокурой красавицей.
