«Точно. Издевается, – понял Цитрус, – не так он прост, как
кажется».
– Конечно, говорят разное про вашу партию, – продолжал между
тем Устинов доверительным хриплым полушепотом, – и в газетах пишут, и по
телевизору… Но я человек простой, в политике не разбираюсь. Сейчас все вроде
разбираются, а я вот нет. Приемник починить могу. Сантехнику всякую тоже. А
чего не знаю, того не знаю. Мне главное, что девчонка не торчит в подъезде, по
улицам не шастает, не пьет, не колется, ну и все такое. Вы там люди взрослые,
серьезные, наверное, знаете, как лучше. И название хорошее: «Русская победа».
Вы вот писатель, поэт. Я, правда, ваших книжек не читал…
Все. Цитрус устал от этой бодяги.
– Петр Алексеевич, давайте по-честному, – произнес он и чуть
прищурился, вы мне – заявление, я вам две тысячи долларов. Я ведь тоже не
миллионер.
– Что, простите? – растерянно улыбнулся Устинов.
– Маруся изложила мне ваши условия. Я готов, учитывая…
– Какие условия?
Цитрусу на миг показалось, что его собеседник глух и слеп,
так напряженно он вглядывался в лицо Гарика своими отечными глазками, так резко
подался вперед всем своим тяжелым корпусом.
– Петр Алексеевич, я все понимаю, – Цитрус тяжело вздохнул,
– но мы с вами взрослые люди. Вам, кажется, теперь неловко. Но заявление-то вы
написали, на это храбрости хватило, и собираетесь нести его в прокуратуру.
Давайте договоримся по-хорошему. Две тысячи. Больше у меня просто нет. Ну и
потом, согласитесь, получается как-то некрасиво. Я ведь к Марусе отношусь очень
серьезно, мы любим друг друга, и с моей стороны…
– Подождите, – Устинов болезненно поморщился, – я не
понимаю. Вы с моей Машкой – что?.. Нет, давайте по порядку. Я ничего не понял.
– Хорошо, – Цитрус щелчком выбил сигарету Из пачки, стал
нервно шарить по карманам в поисках зажигалки, – хорошо, давайте все по
порядку. Вы написали заявление в прокуратуру… Черт, у вас есть спички?
– Мы здесь не курим, – отрывисто прохрипел Устинов сквозь
тяжелую одышку, – у меня астма. Не переношу дыма. Слушайте, сколько вам лет?
– При чем здесь мой возраст? Вы обвиняете меня в совращении
вашей несовершеннолетней дочери, но готовы отказаться от обвинения за десять
тысяч долларов, – Цитрус говорил очень быстро, не глядя в глаза своему
собеседнику. Между прочим, еще неизвестно, кто кого совратил, но суть не в
этом. Я готов, учитывая ваше бедственное положение, дать вам две тысячи, но не
больше. Другой на моем месте вообще бы не стал с вами разговаривать,
по-настоящему это называется шантаж. В наше время смешно говорить о совращении
малолетних, они такие в пятнадцать лет…
– Во-он! – вдруг заорал Устинов и шарахнул пудовой ладонью
по хлипкому столику так, что подпрыгнули чашки. – Мерзавец! Вон из моего дома!
Цитрус не спеша, стараясь сохранять достоинство, поднялся с
табуретки. В прихожей опять загавкала собачонка. Звякнул домофон. Цитрус едва
успел сунуть руки в рукава куртки. Дверь открылась. На пороге стояла Маруся.
Секунду они молча смотрели друг на друга. Собачонка гавкала как
безумная. Не дожидаясь, когда папаша отдышится в праведном гневе и выскочит из
кухни в прихожую, Цитрус грубо оттолкнул Марусю и, ни слова не говоря, рванул
вниз по лестнице.
* * *
Бедуинская палатка хлопала всеми своими лохмотьями и чуть не
срывалась с места. Над пустыней кружил вертолет.
– Одевайтесь! – скомандовала Инга и бросила в лицо Натану
Ефимовичу какое-то тряпье.
– В чем дело? – он растерянно тер глаза. Он никак не мог проснуться
после бессонной ночи и плохо понимал, что происходит, откуда взялся этот
назойливый гул и почему так трясется палатка.
– Быстрее! И без глупостей, профессор. Вы спрашивали, где
мой шеф? Он в Тель-Авиве. Если вы сорвете операцию, от семьи вашего сына ничего
не останется уже сегодня. Достаточно нажать кнопку. Взрывчатка в доме, в двух
машинах, в гараже.
– Семью моего сына сейчас очень надежно охраняют, фрейлейн,
и я с огромным удовольствием сорву вашу кретинскую операцию. Мне надоело!
Он страшно разволновался. Сейчас вертолет сядет. Наверняка
это военные или полиция, это его ищут, ну кого же еще? Наконец-то! Могли бы и
побыстрей… Арабы не посмеют устроить здесь перестрелку. Только бы не пролетели
мимо.
– Ну садитесь же скорее, миленькие, хорошие мои, я здесь, я
вас очень жду, – забормотал профессор себе под нос по-русски, вскочил на ноги,
попытался вылезти из палатки.
– Вы будете одеваться или нет? – Немка преградила ему путь,
саданула кулаком в солнечное сплетение.
Профессор вскрикнул от внезапной боли, упал на колени. Он
никогда в жизни не ударил ни одного человека. Он даже сына своего Сережу ни
разу не шлепнул в детстве. Но сейчас он размахнулся, чтобы вдарить этой девке,
все равно куда, лишь бы она не мешала вылезти на воздух. Его моментально увидят
с вертолета, он станет размахивать руками, он одет не как бедуин, на нем брюки
и свитер, его седая голова сразу бросится им в глаза…
Инга, разумеется, была значительно сильней старика.
Профессор сопротивлялся как мог, но она ловко скрутила ему руки, накинула на
голову хламиду. От черной тряпки воняло чужим потом,
– Старый идиот, еврейская свинья! – орала Инга, перекрикивая
гул мотора. Одевайся!
Натана Ефимовича затошнило от этой сумасшедшей хамки и от
собственной беспомощности. А вертолет кружил совсем низко, но все не садился.
– Не ломай мне руки, дура. Я понял. Можешь не беспокоиться,
я все понял, крикнул он, пытаясь высвободить лицо из вонючей черноты.
Она стала заматывать ему голову клетчатым бедуинским
платком. Она очень спешила. Автомат болтался у нее на животе. Бренер знал, что
где-то в складках ее одежды спрятан пистолет. Они оба стояли на коленях в
низкой палатке, он покачнулся, сделал вид, что падает, обхватил Ингу руками,
пытаясь нащупать оружие.
Или лучше сорвать автомат? Вот он, совсем близко, у лица.
Металлический маслянистый запах смазки щекочет ноздри. Надо сначала передернуть
затвор, дать короткую очередь от живота…
Двадцать лет назад, приехав в эту страну, он проходил
годичные курсы военной подготовки, но это было давно, очень давно, он все
забыл. Брезгливая ярость придала ему сил. Ему почти удалось сорвать автомат, но
Инга уже держала у его лба пистолетное дуло, а в палатку влезали два
здоровенных араба.
Через минуту он почувствовал спиртовой холодок на обнаженном
локтевом сгибе. Игла легко вошла в вену. Арабы держали его так крепко, что он
не мог шелохнуться. На лицо ему накинули широкий конец клетчатого платка. Он
ничего не видел, почти задыхался. Когда он без движения упал на циновки, Инга
достала из груды тряпья в углу свою сумочку-косметичку. В ход пошел
ярко-красный контурный карандаш для губ, темно-серые тени для век. Но Бренер
почти не чувствовал легких быстрых прикосновений к своему лицу. Он только успел
услышать, что вертолет все-таки сел.
