– Я написала записку детскому врачу, попросила, чтобы она
вызвала милицию. Мне надо было как-то избавиться от Харитонова. Странно, что их
до сих пор нет.
– Ну вот, я тебя избавил от Харитонова без всякой милиции.
– Он… этот, которого убили… он правду сказал? – медленно
произнес ребенок.
– О чем? – взглянул на него Карл.
– О том, что вы… будто вы мой отец?
– А ты у мамы спроси.
– Мама, это правда?
Алиса долго молчала. Потом, глядя в упор на Карла, сказала:
– Ты понимаешь, что с минуты на минуту здесь будет милиция?
У нас труп в соседней комнате. Труп отставного полковника ФСБ. Все в крови, и
пистолеты на полу валяются.
– Не волнуйся. Сначала, будь добра, ответь ребенку на его
справедливый вопрос, а потом разберемся с трупом.
– Карл, ты сумасшедший.
– Я много раз от тебя это слышал.
– Хорошо, ты хочешь, чтобы Максим знал правду?
– Я хочу знать правду! – крикнул Максим и тут же закашлялся.
– Малыш, посмотри внимательно и скажи, где ты раньше видел
этого человека? Чтобы было проще, я напомню. Ты видел его в Израиле. Трижды.
Первый раз в том кабачке на рыночной площади. Второй раз он разговаривал с
тобой на пирсе. В третий раз ты видел его на катере, когда погиб Деннис. Только
он был в гриме, с приклеенной седой бородой, в арабском костюме. Помнишь того
деда, который рассыпал деньги по палубе?
Максимка вгляделся в лицо Карла и неуверенно произнес:
– Да, я видел его в ковбойском кабачке. Ты очень нервничала
и стала зачем-то фотографировать. Потом я разговаривал с ним на пирсе, он
сказал мне, что нельзя ловить морских ежей, у них ядовитые колючки. Ты
почему-то так испугалась, что сорвала голос и подвернула ногу. Но на катере в
арабском костюме был совсем другой человек.
– Малыш, его трудно было узнать, – мягко напомнила Алиса, –
грим, темные очки, борода, арабский платок. Мы с тобой много раз говорили, как
опасно обманывать себя и принимать желаемое за действительное.
– Мама, я не обманываю ни себя, ни тебя. Я того арабского
деда запомнил на всю жизнь. Я его отлично разглядел. Видел глаза.
– Он был в темных очках.
– Он снимал их дважды. У него были темные, почти черные
глаза. Нос у него был толстый, картошкой, и лицо широкое. Нет, мамочка, Денниса
убил совсем другой человек.
– Это сделал МОССАД, – тихо произнес Карл, – американец шел
за мной, и они его убрали.
– Вот видишь! Он не убивал. Ну а теперь скажи мне.
– Да, малыш, это твой отец, – произнесла Алиса совершенно
чужим, деревянным голосом. – Его зовут Карл Майнхофф. Он международный
террорист.
– Но он живой! Он не погиб в автокатастрофе до моего
рождения. Пусть кто угодно: террорист, бандит. Он не убивал Денниса. Может, он
вообще никого не убивал, кроме этого серого… – Максимка быстро взглянул на
Карла. – Если вас посадят в тюрьму, я буду вас ждать.
– Карл, тебе пора уходить, – сказала Алиса.
– А почему ты решила, что я собираюсь уходить? Я хочу
принять душ, чаю выпить. Я, наконец, хочу с сыном своим побыть. Хотя бы
немного.
– Карл, тебя арестуют.
– Ну и пусть. Максим ведь будет меня ждать.
– Вот теперь давайте группу захвата, – скомандовал
Подосинский, – только очень тихо, чтобы соседи ничего не поняли.
– А если окажет сопротивление?
– Не окажет, – подала голос Терехова.
– А с трупом что делать?
– Не должно быть никакого трупа. Харитонов исчез. Пропал без
вести. В квартире все убрать, кровь замыть. С оружия снять отпечатки.
Глава 39
Москва, май 1998 года
С площади Белорусского вокзала по Тверской двинулась
небольшая мрачная толпа. Пожилые, неопрятные, крикливые мужчины и женщины несли
красные флаги со звездами и свастиками. Следом вышагивали молодые люди и
девушки в полувоенной униформе. На плакатах написаны были лозунги: «Позор
продажной дерьмократии!», «Долой кровавое правительство!», «Россия для
русских!», «Коммунизм – это молодость мира».
На длинных палках красовались портреты Ленина, Сталина,
Дзержинского, Берии. Какая-то крошечная писклявая женщина даже волокла, щебеча
без остановки, портрет Гитлера, но соратники быстренько заставили убрать.
Откровенно фашистской символики на первомайской демонстрации не допускалось.
Коварные власти могли придраться к этому.
В толпе мрачно пели «Интернационал». Иногда прорывались
дребезжащие оглушительные голоса особенно старательных пожилых певуний. Толпу
тактично сопровождала милиция. День обещал быть жарким. В десять утра светило
яркое горячее солнце. Толпа не спеша подкатила к площади Маяковского и
притормозила. Здесь должен был состояться митинг.
Натан Ефимович Бренер стоял на углу, у выхода из метро
«Маяковская» и, напрягая глаза, с интересом вглядывался в надписи на
транспарантах. Он ждал Алису и Максима. Они договорились встретиться в десять,
погулять вместе по праздничному Центру. Но опаздывали, как всегда.
Натан Ефимович так увлекся зрелищем этой невероятной
первомайской демонстрации, так старательно вглядывался в транспаранты и лица,
мелькающие в маленькой полусумасшедшей толпе, что не заметил, как выскочили из
метро Алиса с Максимкой.
– Простите, мы опоздали, – Алиса чмокнула Натана Ефимовича в
щеку, Максим пожал ему руку.
– Мы опять проспали, – сообщил Максимка, – я маму еле
разбудил.
– Ничего, я привык. Вы всегда опаздываете, – улыбнулся Натан
Ефимович, до сих пор не могу забыть, как в начале февраля, когда я только нашел
вас, мы договорились покататься на лыжах и и вас ждал сорок минут на кругу у
Серебряного Бора. Ведь бог знает что о вас думал. Промерз насквозь,
простудился, между прочим. А сейчас совсем другое дело. Тепло, солнышко светит.
А главное, ужасно интересно.
– Натан Ефимович, – хмыкнула Алиса, – я никогда не думала,
что вы такой злопамятный человек…
– Ужасно злопамятный, – кивнул Бренер, – так люблю
поворчать, прямо язык чешется. Сижу целыми днями один в своей тихой квартире и
думаю, на кого бы мне поворчать? Слушай, а почему у них свастика такая
фигурная?
– Это чтоб покрасивей было, – объяснил Максимка.
