Но кони лишь набирают скорость. Карета уже почти рядом. Нам не спастись…
— Отпусти! — кричу я, и леди в лавандовом платье рассыпается, превратившись в листья, и их уносит порывом ветра.
Карета проносится сквозь меня, как будто я создана из воздуха, и исчезает в тумане. Мир внезапно становится на место, а я оказываюсь посреди мостовой, телеги и двуколки пытаются меня объехать. Возницы кричат, ругаются, требуя, чтобы я убралась с дороги.
Бабушка в ужасе оглядывается.
— Джемма Дойл! Что ты делаешь?
Я тащусь к ней.
— Ты ничего не видела? — выдыхаю я. — Из ниоткуда появилась какая-то карета и сразу же исчезла.
Испуг бабушки борется с магией в ней.
— Ну вот, не купить нам теперь сладостей.
Она надувает губы.
— Говорю тебе, я это видела, — с трудом произношу я.
Я все еще оглядываю улицу в поисках исчезнувшей кареты и леди. Их нигде не видно, и я вообще уже не уверена, что видела их. Но одно я знаю наверняка: в видении присутствовала мисс Мак-Клити. Кем бы ни была леди в лавандовом платье, она знала мою учительницу.
Отец спасает меня от изгнания в спальню, попросив зайти к нему в маленький кабинет на втором этаже. Здесь все забито его книгами и трубками, картами дальних стран, разных мест, где ему доводилось путешествовать в поисках приключений. На письменном столе — три фотографии: это дагерротип матушки, сделанный в день их венчания, второй снимок — мы с Томом в детстве, и плохого качества фотография отца и какого-то индийца, разбивающих лагерь в охотничьей экспедиции; лица у обоих грязные и решительные.
Отец отрывается от большой тетради, в которую что-то записывал. Его пальцы испачканы чернилами.
— Что это я такое слышал насчет кареты, кучером которой овладело безумие прямо в центре Лондона?
— Вижу, бабушка поспешила поделиться с тобой новостями, — сердито говорю я.
— Она очень о тебе беспокоится.
Нужно ли ему рассказывать? Что он скажет в ответ? Что я ошиблась, просто был туман, в котором ничего не рассмотреть?
— В Гималаях нередки случаи, когда люди теряли дорогу в тумане. Человек теряет ориентацию и видит то, чего нет.
Я сажусь у ног отца. Я этого не делала с самого детства, но сейчас мне нужно утешение. Он нежно поглаживает меня по плечу, продолжая посматривать на свою тетрадь.
— А эта фотография у тебя на столе сделана в Гималаях?
— Нет. Это охотничья экспедиция в окрестности Лакнау, — говорит отец, не желая пускаться в дальнейшие объяснения.
Я смотрю на изображение матери, пытаясь найти сходство между нами.
— А что ты знал о маме до того, как женился на ней?
Отец подмигивает.
— Я знал, что она достаточно глупа, чтобы принять мое предложение.
— А ты был знаком с ее семьей? — продолжаю расспрашивать я. — Знал, где она жила прежде?
— Ее родные погибли при пожаре. Так она мне сказала. Ей не хотелось обсуждать столь тяжелую тему, и я не настаивал.
Вот так всегда в нашей семье. Мы не желаем говорить о неприятном. Его просто не существует. А если оно высовывает уродливую голову из своей норы, мы быстренько его закрываем и уходим подальше.
— Но у нее могли быть какие-то тайны.
— М-м-м?..
— У нее могли быть тайны.
Отец тщательно набивает табак в чашечку трубки.
— У всех женщин есть тайны.
Я прижимаюсь щекой к его ноге, меня это успокаивает.
— Значит, вполне возможно, что она вела еще и какую-то свою, скрытую жизнь. Может быть, она была цирковым клоуном. Или пиратом.
Я осторожно сглатываю.
— Или чародейкой.
— Ох, я бы сказал, весьма похоже!
Отец выпускает клуб дыма. Дым плывет по комнате, наполняя ее медовым ароматом.
— Да, — продолжаю я, набираясь храбрости. — Чародейкой, которая могла посещать некий тайный мир. И она обладала огромной силой — настолько большой, что сумела передать ее мне, своей единственной дочери.
Отец гладит меня по щеке.
— Действительно, передала.
Сердце начинает биться быстрее. Я могла бы сказать ему. Я могла бы рассказать ему все…
— Отец…
Отец кашляет, кашляет долго.
— Проклятый табак, — говорит он, шаря по карманам в поисках носового платка.
Входит наша экономка, неся бренди для отца, хотя он и не просил об этом.
— Ах, миссис Джонс, — говорит отец, делая глоток. — Вы появляетесь, как ангел милосердия!
— Не желаете ли поужинать, сэр? — спрашивает она.
Отец не ужинал вместе с нами этим вечером. Просто сказал, что не голоден. Но он такой худой, и я надеюсь, что он все же хоть что-нибудь съест.
— Чашку бульона, думаю, если вы будете так любезны.
— Очень хорошо, сэр. Мисс Дойл, ваша бабушка просит вас присоединиться к ней в дневной гостиной.
— Спасибо, — говорю я, и у меня падает сердце.
Я совсем не хочу сейчас видеть бабушку.
Миссис Джонс бесшумно выходит из комнаты, как все слуги, будто даже ее юбка не осмеливается шелестеть, чтобы не привлечь внимания к той, на которой она надета.
Отец поглядывает на свою тетрадь, его лицо покраснело от приступа кашля.
— Джемма, ты что-то еще хотела мне рассказать, малышка?
«Я обладаю силой, отец, — огромной силой, которую даже не начала еще понимать. Это и благословение, и проклятие. И я боюсь, что если ты об этом узнаешь, я уже никогда не буду твоей малышкой».
— Нет, ничего особенного, — говорю я.
— А… Ладно. Тогда иди. Не стоит заставлять бабушку ждать.
Он склоняет голову над письменным столом, сосредоточившись на своих птицах и картах, на заметках о созвездиях, — на всем том, что он наблюдал, записывал, осознавал…
И когда я выхожу из комнаты, он, похоже, этого даже не замечает.
Бабушка сидит в своем любимом кресле, ее пальцы заняты вышивкой, а я пытаюсь построить карточный домик.
— Меня очень огорчило твое поведение сегодня днем, Джемма. А что, если бы тебя увидел кто-нибудь из знакомых? Ты должна думать о репутации — своей собственной и всей семьи.
Я роняю карту, и домик рушится.
— Неужели нам больше не о чем беспокоиться, кроме того, что другие о нас подумают?
— Репутация женщины — это ее состояние, — поясняет бабушка.
— Уж очень это жалкая жизнь.
Восстановив домик, я водружаю на его вершину червовую королеву. Карточная стена дрожит и падает под дополнительным весом.
