– Давай посмотрим еще раз, хорошенько, вон там, под плакучей
ивой.
– Там я уже смотрел, нет никого, да и не может быть.
– Бьюсь об заклад, он утоп, пошел ко дну, как топор.
– Ну, тогда спешить некуда. Вполне можно пропустить рюмочку
за упокой его грешной души».
…Соня перевернула очередную страницу. Но не успела прочитать
больше ни строчки.
Послышался мягкий колокольный звон. Тут же открылась дверь,
явился Чан. Соня быстро спрятала тетрадь и медвежонка под подушку. Слуга сделал
вид, что ничего не заметил.
– Госпожа, пора обедать. Хозяин велел передать, он сожалеет,
новой одежды для госпожи пока нет. Переодеться к обеду нельзя. Оплошность будет
исправлена скоро.
Слуга говорил по-немецки. Этот язык он знал лучше других,
фразы выговаривал старательно, четко, почти без ошибок.
– Скоро? – переспросила Соня. – Значит, мы причалим?
– Прошу, госпожа, – Чан испуганно стрельнул на нее
блестящими черными глазами, – хозяин ждет, все собрались.
Небольшая кают-компания была обставлена старинной мебелью
темного дерева. На полу мягкий вишнево-синий ковер. Между двумя круглыми
иллюминаторами буфет, у стены диван, обитый синим бархатом. Посередине круглый
обеденный стол под белой скатертью, тарелки, приборы, хрустальные бокалы, свечи
в бронзовых подсвечниках, китайская фарфоровая ваза со свежими чайными розами.
У двери стояли двое слуг в такой же белоснежной униформе,
как Чан. Худой длинный мужчина неопределенного возраста, беловолосый
краснолицый альбинос, с салфеткой, перекинутой через руку, и крупный,
болезненно полный чернокожий мальчик не старше шестнадцати. Слуги низко
поклонились, и Соня заметила на гладко обритом шоколадном темени мальчика
аккуратный крестообразный шрам. Ромбовидный участок кожи вокруг шрама ритмично
пульсировал, как младенческий родничок.
У стола стояли трое мужчин. Двое в морской форме, один в
джинсах и толстом бежевом свитере с высоким воротом.
– Добро пожаловать в нашу маленькую дружную семью, – сказал
Хот. – Знакомьтесь, господа. Это Софи.
Все трое улыбнулись и слегка поклонились.
– Софи, позвольте представить вам нашего капитана. Господин
Уильям Роуд.
Капитан был пожилой, краснолицый, с зелеными глазами и
круглой рыжеватой бородкой. Он пожал Соне руку, подмигнул, улыбнулся и сказал
по-английски странно высоким, почти женским голосом:
– Моя дорогая леди, для вас я просто Уилли. Рад видеть вас
на нашем скромном судне. Как поживаете?
Опять этот едва уловимый запах тухлой рыбы изо рта, как у
Фрица Радела, как у Хота.
Второй, в форме, был штурман, испанец Антонио Родригес, лет
сорока, худой, узкоплечий, с широким костистым лицом. Кожа туго обтягивала скулы
и сухо блестела, словно покрытая слоем лака. Остатки каштановых волос зачесаны
наискосок, поверх лысины. Карие выпуклые глаза бессмысленно уставились на Соню
из-под пышных женских ресниц. Тонкие бледные губы растянулись, как резиновые, в
плоской улыбке. Рукопожатие было слабым и влажным. Он произнес длинный
замысловатый комплимент, мешая английские слова с испанскими, что-то о женской
красоте, которая, как путеводная звезда, освещает путь одинокому кораблю в
ненастной океанской ночи.
Тот же запах. Соня отвернулась и подумала, что не сумеет ни
кусочка съесть за этим столом.
Третий, в свитере, был судовой врач, американец Макс
Олдридж. Невысокий, коренастый, обритый наголо, с молодым загорелым лицом и
яркими голубыми глазами. Он близоруко щурился и показался Соне чуть живее и
натуральней остальных.
– Рад познакомиться. Как вы себя чувствуете?
После крепкого рукопожатия он не отпустил Сонину руку, а
зачем-то стал считать пульс, приложив пальцы к запястью.
– Благодарю вас, я в порядке, – сказала Соня.
– Да, я вижу. Восемьдесят ударов в минуту. Совсем неплохо.
В комнате был всего один стул. Его занял Хот. Остальные
стояли. Соня оказалась между капитаном и доктором. Чан и чернокожий мальчик
внесли закуски. Зеленый салат, ветчина, несколько сортов колбасы, паштеты,
рыба.
Хот взял у черного мальчика бутылку, разлил белое вино по
бокалам.
– Ваше здоровье, господа.
Все как по команде чокнулись и выпили. Соня только сделала
вид, что глотнула.
– Может, вы хотите воды? – тихо спросил доктор.
– Да, пожалуйста.
Он налил ей из хрустального кувшина.
– Вам надо сейчас больше пить, чтобы очистить организм.
Почему вы ничего не едите?
– Как-то непривычно есть стоя. К тому же я хорошо
позавтракала и еще не успела проголодаться.
– Я знаю, что в России вы занимались апоптозом. Мне было бы
интересно поговорить с вами на эту тему.
– Только не за столом, умоляю! – Плоское лицо штурмана
сморщилось в комической гримасе. – У вас, господа ученые, будет достаточно
времени, чтобы поболтать всласть о ваших неаппетитных медицинских забавах.
Соня застыла с бокалом воды у рта, не в силах оторвать
взгляда от лица испанца. Тонкая кожа двигалась так, словно под ней не было
мышц. Глаза стеклянно блестели.
– Не пугайтесь, это результат пластической операции,
пересадки кожи после сильного ожога, – прошептал ей на ухо доктор, – в юности
Антонио был красавчик и донжуан. Одна горячая португалка плеснула ему в лицо
кислотой. К счастью, глаза уцелели, и даже выросли новые ресницы. С тех пор
Антонио избегает женщин.
Только сейчас Соня поняла, чем этот доктор так существенно
отличается от остальных. У него чистое дыхание. Нет этого гнилостного запашка,
слабого, едва уловимого, но омерзительного.
– А у господина Хота что с лицом? – спросила она шепотом.
Хот услышал ее и произнес с печальным вздохом.
– Черная оспа. Я переболел в детстве, во время эпидемии 1835
года.
– Когда, простите?
За столом засмеялись. Соня задала вопрос очень тихо, однако
все услышали. Чан внес большую фарфоровую супницу и, поставив ее на стол, тоже
тихонько захихикал. Смеялся и доктор, при этом он ласково поглаживал Соню по
руке.
– Не огорчайтесь, вы скоро привыкнете.
– Какие вы бессердечные, господа, – сказал Хот, – эпидемия
черной оспы не повод для смеха. Она была величайшей трагедией. В Марбурге
умерло тогда несколько тысяч человек. Никогда не забуду чудовищные волдыри на
своем теле. Мои родители скончались одновременно в мучительных корчах у меня на
глазах. Прислуга разбежалась. За мной ухаживала старушка монахиня, она спасла
меня и поставила на ноги. Мой добрый ангел, сестра Катерина, да покоятся с
миром ее благочестивые кости!
