Профессор Свешников старался не задавать вопросов, даже мысленно,
самому себе. Он разговаривал с вождем так же, как с любым другим больным.
– Ну поняли что-нибудь? Говорите! – Вождь оскалился и
погрозил пальцем. – Только, чур, не врать, не дипломатничать!
– У вас нарушено мозговое кровообращение. Плохие сосуды.
Возможно, атеросклероз. Для более точного диагноза нужен анализ крови и
спинномозговой жидкости.
– Мозг. Конечно, мозг. А они болтают про умственное
переутомление. Сколько мне осталось, как вам кажется?
– Я не предсказатель. Я хирург.
– Хирург. Ну а что думаете о раннем старении? Знаете,
сколько мне лет?
– Вам нет пятидесяти.
– Правильно. Сорок восемь. Но я с тридцати старик. Я лысеть
стал рано. В детстве был кудряв, как ангелок. А вы ведь старше меня.
– Да. Я вас старше на семь лет.
– Вот! А выглядите значительно лучше. Вы седой, но морщин
нет, глаза ясные, спину держите прямо, руки крепкие, не дрожат. Ну,
признавайтесь, испытали на себе свое таинственное изобретение? Испытали
потихоньку, и молчок, рот на замок. – Он опять погрозил пальцем, прищурил глаз.
– Чур, не врать!
«Сегодня же сожгу лиловую тетрадь в печке, – подумал Михаил
Владимирович, – сожгу, и кончено. Пусть все записи отправляются в небытие,
вслед за подопытными зверьками. Нет никакой тайны, никакого бессмертия. Вокруг
только могилы, и с каждым часом их все больше».
– Нет никакого изобретения, – произнес профессор, спокойно
глядя в прищуренные глаза вождя. – Есть ряд опытов на крысах, более или менее
удачных. На самом себе, и вообще на людях, я опытов не ставил и не собираюсь.
– Почему? – спросил вождь и поднял широкие темные брови,
изображая ироническое удивление.
– Биология для меня всего лишь хобби. Я опытами занимаюсь на
досуге. Да и в любом случае сначала надо разобраться с крысами.
– С кры-ысами, – на высокой ноте, по-детски передразнивая
профессора, повторил вождь и опять засмеялся беззвучным смехом. – Товарищ
Агапкин поведал мне, что для продолжения опытов вам необходимо душевное
спокойствие, чтобы дети и внук младенец были рядышком, живы-здоровы. Товарищ
Агапкин прав?
– Прав. Товарищ Агапкин прав, – ответил Михаил Владимирович
и почувствовал, как струйка ледяного пота побежала между лопатками.
– Слушайте, а что, если заменить крыс людьми? – весело
спросил вождь. – Неужели ни разу не пробовали? Это же архилюбопытно! Людей вон
как много, а крыс, говорят, уж почти не осталось, скоро всех съедят.
Михаил Владимирович не успел ответить. Послышались шум,
топот, женский голос отчетливо крикнул:
– Как вы могли?
Дверь распахнулась. На пороге стояла Крупская. Лицо ее было
красным и тряслось, как вишневое желе. За спиной у нее маячила фигура крупного
мужчины с бородкой.
– Надежда Константиновна, умоляю, стойте! Нельзя!
Но она оттолкнула мужчину, шагнула в комнату и захлопнула
дверь у него перед носом.
– Володя, ты знаешь, что они сделали? Ты чувствуешь запах?
Запах! Они…
Она запнулась, дико глядя на профессора своими выпученными
глазами. От возбуждения она забыла, что вождь не один в комнате.
– Простите. Наверное, мне лучше уйти. – Михаил Владимирович
поднялся.
– Да, идите, – кивнул Ленин, слегка поморщившись, – работайте
спокойно. Будет в чем-нибудь нужда, обращайтесь без церемоний.
Федор исчез. До машины Михаила Владимировича проводил
какой-то вкрадчивый молодой чекист. Открыл заднюю дверцу, интимно прошептал:
– Рассказывать никому ничего не надо. – Он подмигнул, приложил
палец к губам, потом, надув щеки, ткнул тем же пальцем в грудь профессору. –
Памс!
Звук мотора заглушил высокий, почти девичий смех. Автомобиль
опять проехал мимо Александровского сада. Вместе с порывом ветра ударил в лицо
все тот же запах. Тяжелый, сладковатый смрад сгоревшей плоти.
* * *
Северное море, 2007
«Заснешь так называемым вечным сном, а он окажется вовсе не
вечным, и проснешься в какой-нибудь омерзительной временной дыре, в двадцать
восьмом веке до Рождества Христова, в эпоху древнего царства, при фараоне
Джосере. Там и поговорить не с кем. Дело не в том, что я не знаю
древнеегипетского языка, это как раз не проблема. Проснувшись в любой точке
времени и пространства, довольно скоро начинаешь болтать свободно на местном
языке. Год, полтора, и все в порядке. Другое дело, с кем болтать и о чем.
Найдется ли там хоть одна живая душа, которая тебя услышит и поймет?
Первое мгновение может быть непереносимо. Открыв глаза, я
закричу от ужаса, ибо главным действующим лицом в этой сцене окажется грозная
Тауэрт, богиня плодородия, которую древние египтяне изображают в виде
беременной самки бегемота и которая непременно присутствует при всех
древнеегипетских родах. Без нее просто невозможно появиться на свет.
Единственным смыслом моего визита могла бы стать встреча с
доктором Имхотепом. Пожалуй, с ним мне бы хотелось побеседовать. Он должен быть
неглуп и вполне симпатичен. Я видел в Лувре его бронзовую статуэтку. Голый, в
набедренной повязке, молодой, худой, лопоухий, немного женственный. Тонкая
талия, глубокая пупочная впадина, выпуклая, как у девочки-подростка, и слегка
ассиметричная грудь. Сидит прямо, на коленях держит свиток. Мне было бы весьма
любопытно расспросить, известно ли ему, какими гадостями на протяжении
нескольких тысячелетий занимаются злобные господа, именующие себя имхотепами? И
как у него, талантливого эскулапа, складываются отношения с могучей Сохмет? Почему
именно эта дама, богиня войны, чумы и солнечного жара, с телом женщины и
головой львицы, считается у них покровительницей врачевателей?
Впрочем, даже ради интереснейшей беседы с этим великим
человеком я не был готов просыпаться в двадцать восьмом веке до Рождества
Христова. Я настолько не был готов к этому, что не желал открывать глаза, даже
когда услышал рядом настойчивое сопение.
Лицо мое щекотали травинки, пахло прелью, мне было ужасно
холодно и мокро. Я решился приподнять одно веко и обнаружил, что лежу в шалаше,
надо мной конструкция из веток и клочьев травы, подо мной сырая земля, а рядом
любопытная физиономия с живыми блестящими глазками и подвижным сопящим носом. К
великому моему облегчению, существо это ничем не напоминало беременную бегемотиху,
грозную Тауэрт. Это был бобренок, сын моего спасителя. Я находился в уютной
бобровой хатке. У меня совсем не осталось сил, я не мог шевельнуться, да и вряд
ли стоило это делать, потому что совсем близко прозвучали отчетливые мужские
голоса:
