Пока стояли в очереди к пограничному контролю, он рассказал
ей, что она переночует в Гамбурге в гостинице, а утром они отправятся в Зюльт.
Это маленький остров на севере Германии.
— В Зюльт?
— Там лаборатория, в которой вам предстоит работать. Там
красиво. Морской воздух, тишина. Скучновато, конечно, но у вас будут выходные,
сможете ездить, куда пожелаете.
— Почему именно Зюльт?
— Наше руководство искало спокойное, экологически чистое, но
при этом комфортное и цивилизованное место, подальше от любопытных журналистов.
— Зюльт, — опять повторила Соня.
Зубов недоуменно улыбнулся и заглянул ей в глаза.
— Софья Дмитриевна, объясните, что вас так удивило?
— Нет. Ничего. Я читала об этом острове. Есть роман Зигфрида
Ленца «Урок немецкого», там действие происходит именно на Зюльте, во время
Второй мировой войны.
— Хороший роман?
— Замечательный. Нас кто-нибудь встречает?
— Нет, — он снял её чемодан с багажной ленты, — зачем?
— Ну, не знаю… Я в первый раз за границей…
— Не волнуйтесь, Софья Дмитриевна. Я буду всё время рядом. Я
вас селю, кормлю, везу на Зюльт, беру под крыло, решаю все ваши проблемы. Не
возражаете?
— Спасибо, — улыбнулась Соня, — не возражаю.
Москва 1917
В лазарете всё было под контролем совдепа. По коридорам,
палатам, процедурным шныряли наглые неопрятные личности. Они подслушивали
разговоры, заглядывали в кастрюли на кухне, вламывались в верхней одежде, в
грязных сапогах в операционные. Они везде искали агентов контрреволюции, они
таскали спирт, морфий, рвали простыни и бинты себе на портянки.
Шестидесятилетняя сестра Арина получила удар сапогом в
живот. Детина в чёрном бушлате волок ночью по коридору тюк с новыми казёнными
пижамами. У детины было удостоверение уполномоченного совдепом. Старая монахиня
пыталась спасти госпитальное имущество. Вор ударил Арину, беспрепятственно
вышел из госпиталя с тюком. Пижамы можно было выгодно продать или обменять на
любой московской толкучке.
В другой раз фельдшер Васильев поймал комиссара с пудовым
мешком госпитального сахару. Казённый сахар и самого фельдшера спасла
случайность. Мимо проходила пожилая санитарка, она несла утку из-под лежачего
больного, полную до краёв. Дождалась удобного момента и выплеснула содержимое
комиссару в лицо.
Но тех, кто пытался противостоять хаосу, воровству и
бесчинствам, оставалось все меньше. Сестра Арина оправилась после травмы,
уехала в свою обитель под Москвой. Васильев отпросился в отпуск, сказал, что
хочет навестить родственников в деревне, и всё не возвращался. Хирург Потапенко
стал потихоньку пить, и вот уже несколько раз во время операций Михаил
Владимирович замечал, что от него пахнет спиртным.
Раненых офицеров приходилось класть в солдатские палаты, там
постоянно случались стычки. Обстановка в госпитале стала не просто нервозной, а
взрывоопасной. Молодой поручик, перенёсший сложную операцию на брюшной полости,
выживший чудом, влез на тумбочку и произносил речь в защиту конституционной
демократии. Орал так, что у него разошлись швы, открылось кровотечение. Он
свалился и рассёк висок о железную спинку кровати. На следующий день умер, не
приходя в сознание.
Однажды прямо в операционную ворвался выздоравливающий
солдат, оттолкнул двух сестёр так, что они упали на пол, схватил скальпель и
помчался назад, в палату, разбираться с каким-то из своих политических
оппонентов.
— Так работать невозможно, — сказал Михаил Владимирович, — я
не психиатр и не городовой.
Они с Агапкиным возвращались домой ранним утром. Небо едва
светлело, ещё видны были звезды. Подморозило, оледенелые бурые листья хрустели
под ногами. Кажется, в Москве не осталось ни одного дворника, ни одного
извозчика. Иногда мимо проносились грузовики, броневики. В предрассветной
тишине грохот казался оглушительным. Профессор вздрагивал. Он был слишком легко
одет и мёрз, он похудел, осунулся.
— Может быть, пора уволиться из госпиталя? — спросил
Агапкин.
— Не знаю. Я хороший хирург. Не могу без практики. Да и
жалованье.
— Вы можете жить на гонорары.
— С начала учебного года я ещё не получил за лекции ни
копейки. Все обещают, но вряд ли выплатят. Банк, в котором хранились мои
сбережения, исчез ещё в марте. То ли лопнул, то ли просто хозяева удрали за
границу.
— Мне всегда казалось, вы богаты, — признался Агапкин.
— Богаты торговцы, чиновники, банкиры. Я всего лишь лекарь,
и таким же лекарем был мой отец. Правда, ни он, ни я никогда не бедствовали,
привыкли жить, не думая о завтрашнем дне. Я отлично зарабатывал, но и тратил
много. Нет. Уволиться из госпиталя я не могу. Я должен кормить детей.
— Таня замужем, — осторожно заметил Агапкин.
— Сейчас по всей России офицерские семьи нищенствуют.
Керенский кому-то выплачивает мизерные пособия, но только не тем, чьи мужья
связаны с Корниловым. У Павла Николаевича было отличное офицерское жалованье,
был небольшой доход от имения, но оно все разграблено и сгорело.
— Неужели и у него нет сбережений?
— Федор, вы задаёте бестактные и смешные вопросы, —
профессор улыбнулся. — Какие сбережения? В чём? В царских рублях? В керенках?
Впрочем, я совсем ничего в этом не смыслю.
— Ваши исследования стоят очень дорого, — сказал Агапкин
после долгого молчания.
Профессор тихо рассмеялся.
— О, да. Раньше я покупал крыс по пятаку, теперь они
бесплатно бегают у нас в подъезде.
— Вы меня не поняли. Дорого стоит результат. Я уверен, даже
в наше безумное время найдутся люди достаточно дальновидные, чтобы оценить значимость
вашей работы, и достаточно сильные, чтобы обеспечить вас всем необходимым.
— Федор, вам ли не знать, как далеки мы ещё от реальных,
хоть сколько-нибудь достоверных результатов! Да и не хочу я связываться с
дальновидными сильными людьми. Они станут вмешиваться, я почувствую себя
обязанным им и не свободным. А с этим чувством мне будет трудно, почти
невозможно работать. Они за своё покровительство пожелают чуда, омоложения, а я
не уверен, нужно ли делать открытие в этой области. Сразу встаёт такое
множество вопросов, вовсе не научных, а нравственных. Я никогда не возьму на
себя права ответить на них.
Агапкин шёл, низко опустив голову, глядя под ноги, и вдруг
остановился, снял с себя тёплый шарф и обмотал им шею профессора.
