— Танечка, скажи, что они там думают о будущем? Какие у них
планы? Я читал, они готовят побег, — спросил Брянцев.
— О, это было бы слишком большим подарком для Керенского.
Нет, бежать никто не собирается. Ждут открытого суда над Корниловым и полного
его оправдания.
— Да, для армии, для всей России это было бы наилучшим
вариантом, — сказал Брянцев, — Лавра Георгиевича, и всех их, разумеется, должны
оправдать. Скажи, Танечка, когда у тебя срок?
— Ждём к середине ноября, — ответил за Таню Михаил
Владимирович.
— Ну, я думаю, ваш Данилов вернётся раньше, — уверенно
заявила Жарская.
Тане пришлось ещё целую неделю повторять свои рассказы о
поездке в Быхов. Судьба узников интересовала всех — курсисток-медичек,
гимназистов, соучеников Андрюши, Зою Велс, которая теперь ходила в галифе, в
сапогах и ладно сшитой шинели, даже молоденьких шляпниц из ателье мадам Котти,
которых Таня встречала у дома по утрам.
О быховских генералах и офицерах писали все газеты.
То и дело вспухали волны слухов о побеге и новой попытке
переворота. Корнилов в тюрьме получал множество анонимных, нацарапанных левой
рукой посланий, где его умоляли спасти Россию, прийти на помощь несчастному,
лишённому государственной защиты обывателю.
В московские банки, в общественные организации, к богатым
частным лицам являлись разные личности, требовали крупных пожертвований на
«тайную корниловскую организацию», предъявляли записки от московских
общественных деятелей и «собственноручные» письма от генерала, подделанные
весьма умело.
Открытого суда ждал не только Лавр Георгиевич Корнилов.
Ждала вся Россия. Но суда не было. Керенский сформировал Третье коалиционное
правительство, провозгласил Россию федеративной республикой, выпустил из тюрьмы
Троцкого и прочих большевиков.
Бастовали и закрывались заводы, фабрики, стояла железная
дорога. Ленин заявил, что пришло время захватить власть:
— За нами верная победа, ибо народ уже близок к отчаянию и
озверению.
В октябре Тане стало совсем нечего надеть. Даже самые
свободные юбки и платья не сходились, магазины готовой одежды в Москве
закрывались, частных портных почти не было, а те, что остались, заламывали
чудовищные цены. Няня извлекла из своих сундуков платья, в которых мама носила
Андрюшу на последних месяцах.
— Мама со мной в животе выглядела так же? — спросил Андрюша,
внимательно разглядывая сестру.
— Нет. Иначе. Она была на пятнадцать лет старше, — хмуро
пробормотал Михаил Владимирович, — вообще, мне не нравится эта затея. Неужели
нельзя придумать что-то другое?
— Папа, перестань, — поморщилась Таня, — ты никогда не был
суеверным.
Михаил Владимирович отвернулся и ничего не ответил. У него
не выходило из головы случайное замечание хирурга Потапенко: «Восхищаюсь вашей
Таней. Поразительно храбрая барышня. Беременная ходит на занятия, не гнушается
уроками в анатомическом театре, рожать собралась в последний день Помпеи».
Гамбург, 2006
Самолёт стал снижаться. Зубов, до этой минуты спокойно
дремавший в кресле, вдруг наклонился к Соне и прошептал:
— Простите, мне ужасно неловко. Можно я подержу вас за руку,
пока мы будем садиться?
— Пожалуйста, если вам страшно. — Соня слегка удивилась, но
дала ему руку.
— У меня фобия, — объяснил он и мягко сжал её кисть, —
однажды самолёт чуть не разбился, именно при посадке. Машину стало болтать в
воздушных потоках, выдали кислородные маски. Было полное ощущение, что вот
сейчас грохнемся. У вас холодные руки. Вы мёрзнете?
— Нет. Просто знобит немного. Я недавно болела. Воспаление
среднего уха.
— Да, я знаю, вы болели, но не думал, что так серьёзно. У
меня в детстве однажды было воспаление среднего уха, лет в десять, наверное.
Сначала я радовался, что можно не ходить в школу, но потом проклял все на
свете. Жуткая боль. У вас сейчас уши не закладывает?
Они разговаривали шёпотом. Свет в салоне погасили, горели
только маленькие лампочки. Зубов продолжал сжимать её руку.
— Да, немного.
— Вам не страшно?
— Пока самолёт не взлетел, было страшно, даже коленки
дрожали. Потом сразу прошло, стало интересно. Совершенно новое ощущение. Я даже
не могу вспомнить, когда в последний раз летала на самолёте.
— Я только и делаю, что летаю. Боюсь ужасно, чувствую себя отвратительно.
Мой вестибулярный аппарат ни к чёрту не годится. Но никуда не денешься. Знаете,
я очень рад, что моё руководство из всех многочисленных претендентов выбрало
именно вас.
— Спасибо. Кстати, я хотела спросить почему?
— Вы талантливый биолог. Вы работоспособны, абсолютно
порядочны, не тщеславны, — Зубов слегка пожал её руку и отпустил, — я лично
настаивал на вашей кандидатуре. Помимо всего прочего, вы мне по-человечески
очень симпатичны.
— Иван Анатольевич, но вы же видели меня всего один раз, в
ресторане.
— О, это вам только кажется, — он улыбнулся и подмигнул. —
Я, Софья Дмитриевна, занимался вами, я вас изучал почти год. Это моя работа.
— Ужас какой! Неужели меня так тщательно проверяли? А я
ничего не заметила.
— За проектом стоят гигантские деньги. Моему руководству
нужны абсолютно надёжные эксперты, не просто специалисты, а люди, которым можно
полностью доверять, которых нельзя перекупить.
В иллюминаторе вспыхнули огни. Бескрайняя россыпь огней.
Ночной Гамбург, в котором Соня никогда не бывала. На переднем сиденье строгий
голос повторял:
— Катя, перестань вертеться. Зачем ты расстёгиваешь ремень?
— Бабушка, мне больно. Ушки болят.
— Потерпи немного, мы уже садимся. Сейчас всё пройдёт.
Сзади разговаривали двое мужчин, Соня не могла разобрать
слов, ей то и дело мерещилось: «Будьте осторожны, прошу вас!»
В голове у неё мгновенно прокрутился весь долгий разговор с
Агапкиным. Она вдруг ясно вспомнила, что один раз он назвал её папу просто
Дмитрием, словно старого знакомого, и он плакал, узнав о папиной смерти. Тогда
она не поняла этого, слишком всё было странно, неожиданно. А сейчас ясно отдала
себе отчёт: он папу знал, а папа его — нет. Как такое могло быть? Почему?
Самолёт приземлился. Зубов помог Соне надеть куртку.
— Не забудьте шарф. Здесь немного теплей, чем в Москве, но
сырость и ветер.
