— Ты умный человек, Пётр. Я рад, что познакомился с тобой.
Но ты такой же раб и профан, как другие. Ты никак не можешь расстаться с
иллюзией, что все на свете продаётся за деньги. В этом твоя беда. Скажи,
сколько ты заплатил мне, чтобы узнать то, что хотел узнать?
— Тебе — нисколько, — растерянно пробормотал Кольт.
— Умница, — старик сморщился в улыбке, — ты выложил много,
чтобы добраться до меня, это верно. Однако потом пошёл совсем другой счёт,
другая валюта.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего. Подумай. Найди ошибку.
— Чью?
— Твою, дурак, твою. Не его. С него, чекушника, иной спрос.
— Не понимаю, — Кольт нахмурился и помотал головой, —
объясни по-человечески.
Старик взял свою чашку, допил последний глоток кофе,
облизнулся, причмокнул и проворчал так тихо, что Кольту пришлось придвинуться
ближе.
— Я предупреждал, чтобы вы не лезли к Дмитрию со своими
деньгами. Он не продаётся. Порода у него такая. Генотип. Ты слушал все записи?
— Да.
— И последнюю тоже?
— Нет. Последний разговор записать не удалось.
— Зарядка кончилась? — старик неприятно усмехнулся.
— Представь, да.
— Удивительно. Твой пёс такой аккуратный, пунктуальный, и
вдруг перед самой важной встречей забыл зарядить свой маленький аппаратик. Ну
что ж, бывает.
— Ладно, хватит! — разозлился Кольт. — Я эти твои намёки не
принимаю. Ты хочешь, чтобы я подозревал Ивана? Нет. Не буду. Не вижу оснований,
мотивов не вижу. Зачем ему так рисковать? Он разумный и осторожный человек. Он
что, яду подсыпал в ресторане? Заранее принёс с собой и подсыпал в еду, в
питье? Как ты это себе представляешь? Смешно, в самом деле!
Старик закрыл глаза и принялся жевать губами. Кольт остыл
немного, подошёл, поправил съехавший плед, почесал Адама за ухом и заглянул в
лицо старику.
— Ну? Молчишь? Нечего возразить?
— Все, Пётр. Иди, — вяло пробормотал Агапкин, не открывая
глаз, — иди домой. Я спать хочу. Скажи этому болвану, чтобы уложил меня, а
утром пусть даст телефон и компьютер.
Больше Кольту не удалось добиться от Агапкина ни слова. Он
сам уложил его в постель, а Бутону сказал в прихожей очень тихо, на ухо, чтобы
телефона старику не давал ни в коем случае. Компьютер можно, но без Интернета,
чтобы почта была недоступна.
Москва, 1917
Таня вернулась из Старого Быхова спокойная и почти
счастливая. Муж её был здоров. Условия в тюрьме оказались вполне сносными,
кормили арестованных неплохо, и всё, что она привезла, — сухари, яйца, ветчину,
нянино варенье, Павел Николаевич заставил её съесть при нём. Он сказал, что она
стала страшно худая и со своим гигантским животом выглядит как рахитичный
ребёнок.
— Он кормил меня и причитал надо мной, будто это не он сидит
под арестом, а я. У них там отличное общество. К ним перевели всех лучших
генералов, Деникина, Эрдели, Лукомского, Маркова, Орлова. К ним постоянно
приходят гости, друзья, родственники, делегации от казачьего и офицерского
союзов. Многие их поддерживают, по сути, все русское офицерство на их стороне.
Внутреннюю охрану несут текинцы, они преданы Корнилову. В городе стоят польские
части. Там через станцию постоянно идут солдатские эшелоны, иногда
останавливаются, рвутся напасть на тюрьму, расправиться с контрреволюцией, но
поляки выставляют пулемёты, пару раз даже вступили в бой.
В гостиной сидели Брянцев и Жарская, они пришли послушать
Таню.
— Текинский полк — это, конечно, замечательно, и поляки
молодцы. Там, кажется, командует корпусом генерал Довбор-Мусницкий? — спросил
Брянцев.
— Да. Он к Лавру Георгиевичу относится с огромным уважением,
сочувствует, всё понимает, помогает, чем может.
— Я читала, что недавно начальником могилевского гарнизона
назначили генерала Бонч-Бруевича, — сказала Люба, — он большевик, приятель
Ленина.
— А я его знаю! — Михаил Владимирович хлопнул себя по
коленке. — Между прочим, ему мы обязаны тем, что Гришка Распутин был приближён
к царской семье. О мистическом мужике ходили слухи, будто он хлыст.
Бонч-Бруевич считался одним из лучших специалистов по русским сектам. Он
торжественно засвидетельствовал, что Григорий Распутин — православный
христианин, кристальной души человек. Если бы тогда выяснилось, что чудотворец
имеет к этой ужасной секте хоть какое-то отношение, его бы при дворе близко не
было. Между тем Распутин вырос именно в хлыстовской среде, и Бонч-Бруевич не
мог не знать этого…
— Разумеется, знал, в частных беседах он называл Распутина
прохвостом и сектантом, — перебил Брянцев, — но ты, Миша, все перепутал, это
другой Бонч-Бруевич, Владимир Дмитриевич. Генерал — его брат, Михаил
Дмитриевич. Впрочем, большевики они оба.
— Генерал совсем недавно держался крайне правых убеждений, —
сказала Таня, — он был тесно связан с охранкой. Теперь он, конечно, большевик.
Его брат, специалист по сектам, давно и нежно дружит с Лениным.
— Боже, деточка, откуда ты это знаешь? — Жарская всплеснула
руками. — И главное, зачем тебе это знать?
— Любовь Сергеевна, «деточка» вот здесь, — Таня положила
ладонь на свой огромный живот, — а я взрослый человек.
— Ну, извини, извини, — смутилась Жарская, — конечно, ты
взрослая, страшно умная и совершенно самостоятельная. Так что, этот генерал
Бонч-Бруевич уже как-то проявил себя по отношению к арестованным?
— Ещё бы! Он выступает с речами перед депутатами местных
Советов, призывает расправиться с контрреволюционерами, требует у Керенского
перевести всех в настоящую тюрьму, в Могилев, убрать текинцев и приставить
революционных солдат. В бывшей гимназии, в библиотеке, удалось найти брошюру со
статьями генерала Бонч-Бруевича десятилетней давности, где он призывает к
истреблению мятежных элементов без суда. Книжонку послали могилевскому совдепу
с дарственной надписью: «Дорогому могилевскому совету от преданного автора».
— Ну и как? Коварный враг революции был разоблачён? —
спросил Брянцев.
— Разумеется, нет. Совдеп полюбил его ещё больше, они
окончательно сроднились. Вообще, там ведь нет никакой идеологии, никаких
принципов. Понимаете, мы продолжаем судить о них с нормальных, человеческих
позиций, а они другие. Они вне совести, чести. У Достоевского в «Бесах»,
помните? Право на бесчестие. Ставрогин говорит, если дать такое право, все к
нам прибегут, никого не останется.
— Достоевский очень уж мрачен, — пробормотала Любовь
Сергеевна.
