В августе Агапкин был посвящён в ученики. Ему было дано
орденское имя — Дисипль, в переводе с французского — «последователь». Обряд
почти полностью совпадал с тем, что ему пришлось пройти у Худолея, но уже не
вызвал у него недоумения и ужаса. Он твёрдо знал, что делает и зачем ему это
нужно.
Он не мог больше оставаться в одиночестве, он хотел уцелеть
в грядущей катастрофе. Ложа была для него Ноевым ковчегом. Все вокруг рушилось,
он знал, что совсем скоро начнётся Великий потоп, но это будет не вода, а кровь.
Так говорил Мастер, а он верил ему безоглядно.
Но пока, вопреки всем пророчествам, вопреки хаосу и
неразберихе, в сентябре, как обычно, начался учебный год. Андрюша стал ходить в
гимназию, Таня на Высшие курсы, которые очередным приказом были преобразованы в
женский университет.
С самого начала занятий ей пришлось посещать уроки в
анатомическом театре. Таня переносила их вполне спокойно. Она успела почти год
проработать в военном госпитале. Ей уже приходилось видеть смерть и бывать в
мертвецкой. Но однажды она вернулась из университета с белым лицом и
испуганными глазами. Села пить чай, и Михаил Владимирович вдруг заметил, что
рука её дрожит, а зубы стучат о край чашки.
— Папа, ты не помнишь, у тебя не записан телефонный номер
Худолея?
— Где-то был. Надо поискать.
— Нет. Не надо.
— Что случилось? Не молчи, рассказывай.
— Ничего, ничего, ерунда. Наверное, какая-то ошибка.
— У меня есть его номер, — вмешался Агапкин, — вы хотите
позвонить ему?
— Я сказала, нет. В любом случае, это ни к чему.
— Ты, может, валерьянки выпьешь? — осторожно спросил Михаил
Владимирович.
— Зачем?
— Затем, что тебя трясёт, ты бледная, даже ногти синие.
— Разве? — Таня поставила чашку и принялась разглядывать свои
руки. — Нормальные ногти.
— Ладно, хватит, — нахмурился профессор, — рассказывай, что
произошло?
— Не знаю. Кажется, я поступила ужасно. Если это был он. А
теперь я уверена, что он. И значит, получается, я солгала следователю. — Таня
схватила серебряные сахарные щипцы и зачем-то принялась разгибать их, как будто
хотела выпрямить.
— Кто — он? Перестань бормотать и оставь в покое щипцы.
— Труп. Я шла по коридору, два санитара курили возле
каталки. Тело лежало без простыни. Жуткая рана, я никогда таких не видела.
Вертикальный разрез, от горла до живота, как будто его вспороли вот так, — Таня
подняла руку и вдруг в точности повторила страшный ритуальный жест.
— И вы решили, что это Худолей? — спросил Агапкин слегка
сиплым, но спокойным голосом.
— Волосы тёмные, бородка клином, тоже тёмная. К тому же лицо
сильно изменилось, как бывает после смерти. Рот оскален, нос острый.
— Худолей очень светлый блондин, и бородки не носит, —
заметил профессор, — не помню, какой у него нос, но, кажется, картошкой.
— Выпуклая родинка на щеке, и глаза. Они были открыты. Они
как будто смотрели на меня, гипнотизировали. Я не могла шевельнуться. Подошёл
господин в серой куртке и спросил, почему я так внимательно разглядываю это
тело? Не знаю ли я его? Я сказала, что вижу впервые. Он несколько раз
переспросил, уверена ли я, что никогда не встречала его прежде? Это очень
важно. Он зверски убит, никаких документов при нём не найдено, и необходимо
установить личность.
— Удивительно, — Агапкин попытался улыбнуться, — не думал,
что в наше время кто-то ещё расследует убийства. Они происходят десятками,
сотнями, каждый день, по всей России, и совершенно безнаказанно.
Таня болезненно сморщилась, прикусила губу.
— Потом я слышала, как судебный медик сказал, что волосы и бородка
крашеные. На самом деле покойник был очень светлый блондин, почти альбинос.
— Ну, допустим, это действительно Худолей, — медленно
произнёс профессор и принялся мять папиросу, — что теперь делать?
— Ничего, — Агапкин зажёг спичку и дал профессору прикурить,
— если кто-то и должен что-то делать, то уж никак не Таня.
— Но вдруг его вовсе не опознают? — Таня опять взяла
сахарные щипцы. — Тот господин, с нарциссами, помните, я вам рассказывала?
— Какой господин? — Михаил Владимирович удивлённо посмотрел
на неё, потом на Агапкина.
— Кажется, мы сейчас все окончательно запутаемся. Нам не
хватает Оси с его детективной фантазией.
— Да, кстати, — испуганно прошептала Таня, — вы помните
неприятного пижона с усиками? Никифоров, кажется. Он представлялся художником,
снимал чердак у мадам Котти и наблюдал за нашими окнами в бинокль.
— Он давно съехал. К чему ты вдруг о нём вспомнила? —
спросил профессор.
— Ося в последнем письме написал, что видел его в Ялте.
— Вполне возможно. И что с того?
— Не знаю, — Таня нахмурилась, — он ведь тоже был как-то
связан с Худолеем.
— Если уж вас, Таня, так сильно мучает эта история,
извольте, я наведу справки, схожу в университетский морг, в полицию. В конце концов,
я знаком с Георгием Тихоновичем ближе, чем вы. А вам лучше просто выкинуть из
головы этот неприятный эпизод.
Агапкин говорил спокойно и уверенно. Михаил Владимирович
взглянул на него с благодарностью и сказал, что он совершенно прав и больше к
этой теме возвращаться не стоит.
Но дня через три Таня всё-таки спросила его, навёл ли он
справки, был ли в полиции. Он, честно глядя ей в глаза, сказал, что выяснил
совершенно точно: Георгий Тихонович Худолей ещё в феврале уехал на родину, в
Томск. Труп с распоротой грудью и крашеными волосами похоронен в братской
могиле как неопознанный.
— Если вас все ещё мучают сомнения, я достану адрес, вы
можете написать в Томск, правда, почта сейчас работает скверно.
— Нет. Спасибо, не нужно.
Очень скоро эту историю забыли окончательно. Михаил
Владимирович заболел ангиной. Неделю держалась высокая температура. Он
категорически не подпускал к себе Таню, боялся, что заразит её. За ним ухаживал
Агапкин. Няня Авдотья Борисовна чудом доставала свежее молоко, извлекала из
своих тайных запасов заветную банку липового мёда, заваривала ромашку и сухую
малину.
Профессор лежал в своём кабинете на диване, много спал,
читал. Агапкин по несколько раз вдень прослушивал его лёгкие, заставлял
полоскать горло, поил с ложки микстурами, кормил порошками.
