Далее главнокомандующий зачитал длинный список офицеров,
убитых своими солдатами. Он говорил долго, горячо, убедительно. Правое крыло,
кадеты, казаки, делегаты от Союза офицеров аплодировали стоя. Левые продолжали
сидеть и хранили гробовое молчание.
Сразу после Корнилова на трибуну вышел Керенский. По тому,
как он шёл, как дёргалось у него лицо, когда он оглядывал зал, было видно, что
военный министр на грани тяжёлого нервного срыва.
— Пусть сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры
в человека, пусть засохнут все цветы и грёзы о человеке, над которыми сегодня с
этой кафедры говорили презрительно и топтали! — прозвучал его приятный, почти
оперный баритон.
— Не надо! — крикнули из первых рядов партера.
— Сам затопчу! Не будет этого! — крикнул в ответ оратор.
— Не сумеете! Ваше сердце вам не позволит! — возразил
высокий тенор из бельэтажа.
— Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, я буду
думать только о государстве! — пообещал Керенский.
Тут он сделал выразительный жест, будто вырвал что-то из
груди и швырнул далеко в партер, причём так энергично, что потерял равновесие и
чуть не упал.
— Да здравствует Временное правительство! — закричали в
левом крыле.
— Сейчас забьётся в припадке, — прошептал на ухо Михаилу
Владимировичу его сосед. — Это не политика, это истерика.
Михаил Владимирович слушал и думал: «Странно. Гибнет Россия.
Происходит трагедия мирового масштаба, но почему-то вершат её вовсе не гиганты,
не гении злодейства, а совсем наоборот, мелкие суетливые бесенята, личности
столь ничтожные, что мне они кажутся почти прозрачными. Они призраки. Сквозь
них просвечивают полярные огни, северное сияние, врата последнего, ледяного,
круга Дантова ада. Там сатана, запаянный во льдах. Огромный, унылый и
беспощадный. Сидит и ждёт, когда наступит его царство».
Съезд закончился полным провалом, не было принято никаких
решений. Стало окончательно ясно, что у России нет дееспособного правительства
и раскол в обществе преодолеть невозможно. Михаил Владимирович почти физически
чувствовал, как дрожит под ногами земля.
В начале августа полковник Данилов вернулся в Москву. Он
рассказывал ужасные вещи. По всем фронтам солдаты безнаказанно убивают
офицеров. Недавно закололи штыками старого генерала, у которого из-за ранения
были ампутированы обе руки. Освещать подобные случаи в прессе не рекомендуется.
Единственный выход из кровавого тупика — ликвидация партии большевиков. Они
разваливают армию, доводят солдат до состояния диких зверей, накачивают
агитацией и спиртом, сжигают в людях остатки стыда и совести. На железных
дорогах грабежи, по всей России горят деревни, обезумевшие толпы солдат сметают
всё на своём пути, убивают, насилуют. Невозможно представить, что они русские,
что они в своей родной стране.
Таня переехала к Павлу Николаевичу на Сивцев. Она успешно
сдала вступительные экзамены, однако никто не был уверен, начнутся ли этой
осенью занятия в высших учебных заведениях.
Полковник Данилов вместе с генералом Брусиловым посетил
московских денежных тузов. На Ходынском поле стояло без дела несколько тысяч
солдат. Брусилов надеялся, что миллиона за три можно купить их, чтобы в случае
большевистского переворота иметь хоть какую-то армию. Тузы рассыпались перед
старым генералом в комплиментах, но денег не дал никто.
У Павла Николаевича было небольшое фамильное имение под
Самарой. Он собирался подать в отставку и уехать туда вместе с Таней. Она
отказывалась, не могла оставить отца, брата, курсы. Долго спорили, даже
ссорились, пока не пришло известие от бывшего управляющего, что имение
разграблено, усадьба сожжена.
Андрюша увлечённо рисовал всё, что видел на улицах Москвы.
Демонстрации, кумач, очереди у продовольственных лавок. Красный и чёрный
карандаши быстро стачивались, краски нельзя было купить. Михаил Владимирович
стал часто брать его с собой в госпиталь. Он боялся оставлять Андрюшу одного
дома, ему надо было знать, что сын рядом.
Однажды они возвращались вечером пешком. Шли по Тверской,
мимо разбитых витрин. Осколки хрустели под ногами. Ещё не стемнело, но улицы
были пустынны. С них исчезли городовые, почти не осталось извозчиков, вечерами
бродили безумные вооружённые люди. Было грязно и странно тихо. Моросил мелкий,
совсем осенний дождь. Когда проходили Триумфальную площадь, сзади раздался
топот нескольких пар тяжёлых солдатских сапог, мат, пьяный смех. Михаил
Владимирович, не оборачиваясь, сжал руку сына и ускорил шаг.
— Барин, — произнёс сиплый голос, — как есть барин.
Буржуйское отродье.
— Пинджак-то на нём хороший, — подхватил другой голос.
— А штиблеты, гляди, вроде мне впору будут. Ой, хороши
штиблеты. Слышь, ты, блаародье, закурить у тебя не найдётся?
Михаил Владимирович резко развернулся, заслонил собой
Андрюшу, сжал в кармане рукоять маленького именного револьвера.
Их было трое, с винтовками, в солдатских гимнастёрках
навыпуск, без ремней, без погон. Фуражки сдвинуты на затылки, кокарды обшиты
красным сатином. Лица красные, потные, глаза безумные. У одного, самого
молодого, лиловый фингал под глазом. Мимо просеменила старушка, посмотрела
испуганно, охнула, перекрестилась и поспешила прочь.
— Ой, грозно глядит блаародье, ой боюсь, — проблеял молодой,
с фингалом.
— Тебя, буржуй, спросили. А ты молчишь. Ну, есть у тебя
папиросы? — Дезертир постарше, бритый, рыхлый, оскалил щербатый род в
издевательской улыбке.
— Папиросы? — профессор нащупал пальцем спусковой крючок. —
Извольте, господа. Сейчас я вас угощу.
— Папа! — испуганно прошептал Андрюша.
И тут третий, молчавший до этой минуты, как будто проснулся,
открыл заплывшие от водки глаза, громко рыгнул, шмыгнул носом и произнёс:
— Никак доктор? Михал Владимирыч?
— Да. Это я.
— Не узнаете меня? — дезертир криво, жалко усмехнулся. —
Вижу, не узнаете. Ермолаев моя фамилия. Бывший фельдфебель. Вы мне руку правую
спасли. Ну? Помните?
— Узнаю. Помню. Вы, кажется, собирались домой вернуться, к
жене, к детям, к старухе матери. Зачем же вы здесь, Ермолаев?
Михаил Владимирович револьвер ещё держал, но в кармане. Двое
товарищей молчали и смотрели с тупым любопытством. Ермолаев шмыгнул носом,
глаза вдруг виновато забегали.
— Да так как-то. Выписался, сразу на вокзал. Поезда не
ходят, народу тьма, сидел, ждал, надоело. Со скуки пошёл митинговать, там
говорят, мол, как отнимем землю у помещиков, перебьём буржуев, пойдёт райская
жизнь, то да сё. — Ермолаев вдруг приблизил к профессору красное опухшее лицо.
— Михал Владимирыч, уезжайте за границу, вам здесь оставаться опасно.
